этого селянина, привозя с собой комнатного пса, из тех, чья должность — вылизывать тарелки и хорошенько умащать себе глотку, о большем не думая. Этот пес ревностно отправлял свою службу и весьма раздобрел, так что все видели в нем любимца семьи, он же этим упивался и мнил себя средь собачества первым разумником, почитая других за ничто. И вот однажды худой пес, видя, в какой тот пребывает холе, ему позавидовал, а потому спросил, где сыскал он такой благой жребий, с мыслью выбиться самому и сделаться ему сотоварищем, если получится.

«Братец мой, — отвечал тот, — мое усердие, мои прекрасные глаза и умение снискать благосклонность привели меня к тому положению, которое ты видишь. Знай, что мой хозяин меж всеми собаками, коих он держит дома для охоты, избрал меня одного, дабы излить свое благоволение. И не один он меня любит, но и все прочие в доме наперебой ласкают меня и дарят лакомым куском. О, если б ты знал, в каком величии я обретаюсь и каково мое благоденствие, ты бы дивился, примись я за сухой хлеб, пусть и белый. Гляди! Уверяю тебя, участь моя такова, что я в силах делать добро другим: коли хочешь проверить, приходи как-нибудь со мной в дом, я разделю с тобой мое благополучие».

«Я буду тебе признателен, — отвечал худой, — прошу, исполни это».

Уговорились: тот взял его в сотоварищи и ввел в дом, и так как он был псом селянина, его впустили, хотя не без затруднений. Это доставило ему случай погрызть кости; но с течением времени он видел, что новый его товарищ непрестанно подвергается разным шуткам, чрез меру тягостным, от которых тамошний люд получал величайшее удовольствие. То привешивали ему на хвост надутый пузырь, полный гороха, отчего он бегал в такой тревоге и страхе, какие только можно вообразить; то надевали на шею шутихи, от великого треска которых бедняк будто память терял; то засовывали голову в мешок, от чего он мало что не ошалевал, натыкаясь на стены. Бросали его в воду, а иной раз чуть не ошпаривали кипятком или опаляли головнею. Словом, играли над ним такие шутки и такие творили обиды, что удивительно, как он жив оставался. А вместо утешения в этих бедствиях, когда спускали охотничьих псов со сворки, тотчас все кидались вслед ему, облаивая, а бывало, что и кусая, ибо не могли снести, что их одноплеменник доведен до такого презрительного состояния по вине чревоугодия.

Когда худой пес увидал эти резвости, тотчас убрался из дома и, рассуждая сам с собою, молвил: «Я дивился людскому безрассудству, что по доброй воле они кидают свою еду этому бездельному и никчемному псу. Теперь я уверен, что они так поступают для своей выгоды и ради повода посмеяться. Со мной такому не бывать, ибо мне честь отрадней глотки и вкуснее хлеб черный и черствый, но в мире и покое, чем политый маслом, но средь такого глумления и огорчения. Пускай его толстеет, сколько ему угодно, я же рад быть худым, но чтоб уважал меня и хозяин, и другие собаки».

Таков был рассказ мудрой мыши, к которому она присовокупила, что надлежит хорошенько размыслить обо всем сказанном и не натворить никаких безрассудств ради чревоугодия — словом, довольствоваться жизнью, какую вели их предки. Весьма немногие стали на ее сторону; ответ ей был таков, что они все-таки намерены следовать первому решению, а не второму и что ничуть не страшатся людского преследования и ловушек, затем что с их проворством и умением укрываться в щелях останутся в безопасности. Недолго, однако же, это им помогало, так как люди изобрели способ ловить их и уничтожать, да и сами они своей ненасытимой жадностью навлекли на себя враждебность кошек, что произошло по такой причине.

Вначале не было вражды между кошками и мышами, как не было ее вообще между зверьми, ведь каждый довольствовался своим и жил сообразно природе, которая снабжает всех сполна. Но когда они перестали довольствоваться своим и один пожелал утянуть у другого, тогда погиб мир между ними, и родились раздоры, и укоренилась вражда, которой конца не будет; так вышло меж кошками и мышами. Кошки, рожденные и вскормленные в людских домах, питались едой, подаваемой людьми, а потому, видя, что мыши норовят завладеть тем, что отведено им, кошкам, ополчились на них, с неизменным усердием преследуя и убивая, как и доныне делают; а не будь мыши лакомками, оставались бы с ними в вечном мире. И люди тоже, видя, что мыши у них воруют и портят, взялись их гонять, в чем иначе бы не стали упражняться, и, хотя те долго спасались проворством и умением спрятаться, наконец сыскался нетрудный способ их ловить, показанный устрицей[73].

Один моряк увидел с корабля, как на морском берегу мышь и краб ведут важный разговор, и насколько мог расслышать, уразумел, что они похваляют устричное мясо: ибо, покамест они беседовали, подплыла устрица и отворилась, чтобы немного развеяться. Тут мышь, уступая своей жадности, без всякого рассуждения и не выспросив у краба, как ее извлечь (в чем он обыкновенно действовал хитростью, ухватив камешек и вставляя его меж краями створок, так что она хотела их сомкнуть и не могла), подбежала к устрице, а как ринулась в нее с открытым ртом, та вмиг захлопнула створки и защемила мыши голову, так что пришел ей плачевный конец. Моряк наблюдал это игрище и, научась из него, смастерил подобную ловушку, со шпиком, сыром или чем-то таким внутри, чтобы мыши, вбегая за ним, оказывались в плену. И как обычно случается, что к изобретенным вещам легко прибавляются улучшения, со временем возникли разные виды этих ловушек. Видя, что мыши такие лакомки, придумали отравлять им еду и так убивать; и это легко удается. Вот так прожорливые мыши, оттого что были лакомливы, распрекрасно нажили на свою голову преследования и от людей, и от котов.

Поэтому, мой осленок, возьми себе это в пример, всячески оберегайся порока чревоугодия, чтобы не ввергнуться ни в какую пагубу, и довольствуйся той едой, какая тебе полагается.

Глава V. Мать продолжает давать наставления

— Позаботься пребывать со всеми в мире, ибо в сем свете нет блага большего, чем мир, и заводи как можно больше друзей, ибо они могут быть полезны, как недруги могут быть вредны; но берегись ложных друзей, ибо они худшие звери на свете. Отнюдь не доверяйся мулам, ибо хотя они наши родственники, однако же дурной природы, и среди