Рисовал он быстро: штрихи ложились один за одним. Чуть более легкие, чем принято по канону, в остальном они безупречно следовали ему. Наконец, вытерев пальцы, Ати оглядел работу и остался доволен. И все-таки он не был художником, и даже в свои года знал о том. Рисовать, однако, любил, а дорога требовала занятия. Поэтому он и взял с собой принадлежности — не только эти принадлежности. Но другие не мог достать так просто.

На корабль он вернулся одним из последних, когда уже звонил колокол. Звук несся над водой, и под ним небытие отступало от древних колонн. Какой перезвон стоял тут когда-то, сколько играли и сколько пели. Но вот «Осенний цветок» поднял парус. Красное полотно надулось и повлекло судно прочь, а Мирдский храм остался в своей тишине.

Начав рисовать на острове, на корабле Ати продолжил. Погода была бы жаркой в Силаце, но палубу продувал ветер, и день, невыносимый в городе, здесь не требовал даже тени. Шли они быстро — но пустынные дали оставались неизменными подолгу. Скалы и безлесые равнины, кусты и редкие мертвые деревья. Все это Ати переносил на бумагу. Частями и целиком, пока, наконец, не устал.

Только захотел сделать перерыв, как услышал рядом голос Зарата:

— Приходи. Разделишь с нами трапезу.

Пораженный тем, что не заметил его, Ати хотел было ответить. Но бальзамировщик уже ушел.

Тогда он собрал принадлежности и неверной от долгой неподвижности походкой приблизился к шатру. Карраш разливала вино.

— Так ты рисовальщик, выходит? — спросила она, облизывая пальцы.

— Меня учили при храме.

— А меня нарисовать сможешь?

Ати замялся.

— Люди — не то, что нас учили изображать.

— Правда, что ли? Ох уж эти храмовники.

Интерес ее, впрочем, редко что держало долго.

— Садись, что стоишь.

Ати последовал ее призыву, но сначала убрал планшет обратно в сундук. Зато потом — устроился на ковре.

На какое-то время еда увлекла всех троих. Плавание не требовало от них усилий, но принадлежало к тому виду расслабленного безделья, которое только разжигает аппетит. Давно Ати не ел с таким удовольствием, давно не пил вино разбавленным так слабо. И все-таки не мог украдкой не поглядывать на бальзамировщика.

Безразличие того тоже как будто разбавили. Ати больше не чувствовал на себе его недовольства, не ощущал, что здесь его только терпят. Это вселяло — странную надежду.

Зарат не изучал еду перед тем, как взять кусок, но каждый раз брал лучший из тех, что остались. Не старался — и все же не уронил на свой наряд ни капли. Ати, наконец, рассмотрел этот наряд лучше. Он был расшит вовсе не магическими символами, как казалось прежде; ткань, неместная и дорогая, вышла, похоже, даже не из-под станков варази. Зато пояс, несомненно, вышили неслучайными знаками, и украшения Зарата не были украшениями. Он двигался — и те глухо звенели.

Ати тщетно пытался разгадать смысл одного из них, когда бальзамировщик вытер бороду, нырнул рукой за пазуху и кинул что-то через ковер.

— Читай.

Брошенное оказалось письмом дяди; тем самым, которое Ати принес недавно в дом с башней. Такое же белое, как и тогда, оно, вопреки цвету, не выглядело вовсе невинным. Чтобы поднять его, потребовалось время.

— Читай, — повторил Зарат, и в его словах был не только приказ. Еще как будто отзвук смеха.

Ати развернул бумагу. И тут же побежал взглядом по буквам: аккуратным и все же так отчетливо торопливым.

«К кому бы ни обращался я сейчас — потому что имени не дано мне узнать, — я кланяюсь Вам так низко, как только пристало кланяться швецу мудрого народа варази. Будьте же милосердны ко мне! Просьба моя, изложи я ее сразу, родит у Вас негодование такое сильное, что я трусливо должен прятать ее в конце письма. А прежде — рассказать историю, которая предварила ее. Молю, подождите отбрасывать это послание, ведь история моя наверняка вызовет сочувствие такого великодушного человека, как Вы.

Брат мой, Болус Кориса, как должно быть известно Вам, торговец, но меня ремесло торговли никогда не манило так, как его. Вместе мы приплыли некогда в Фер-Сиальце, и я помог брату моему начать дело, о котором он мечтал. Но стоило древу его мечты окрепнуть, я покинул город, потому что другие земли звали меня. Может статься, Вы тоже прошли много дорог, может статься, в моей любви меня поймете. Если же нет, то не судите скитальца строго… Я и так осужден безжалостней, чем того заслужил.

Хотя так скажет не каждый, и довольно найдется людей, которые пожелают мне смерти более мучительной, чем та, которой я умираю. Вы увидите, если удача улыбнется мне, мое жалкое тело и по виду его поймете, сколько страданий я принял, прежде чем кончина, наконец, настигла меня. Мастерство Ваше раскроет также, что болезнь, которая меня убила, вызвана проклятьем, и расскажет о его сути. Сам я узнал это не сразу и долго надеялся, что смогу все-таки изыскать способ отвести от себя рок. Искал до последнего, но так и не нашел умельца — если подобный умелец существует вовсе на этой земле.

Знания Ваши подскажут также, что простой человек едва ли получит такое проклятье случайно, и еще и по этой причине пишу я свое недостойное письмо. Чтобы признаться и чтобы раскаяться. Путешествия мои были бескорыстны не всегда, и в жизни я шел не только честным путем. Не расхитить сокровищницу, когда никто не охраняет ее? Я не смог противиться искушению, был невежественен и был глуп. Глупость мою наказали.

Но тот, кто скажет, что я низкий совсем человек, что за жизнь свою не нашел себе духовной опоры, тоже да подвергнется наказанию. На исходе лет люди варази приютили меня и не отвернулись от моего облика. Я принял посвящение ши-нур и верю, что после смерти меня ждет золотой свет. Свет, но на пути к нему также стремнины искушения. А потому я прошу у швеца той услуги, которую он окажет любому из своего народа.

Прошу для себя, чужака, но ведь мне говорили, что швец выслушает даже и постороннего, как бы ни был тот ничтожен. И, если будет на то его воля, совершит обряд. Силы мои оставили меня раньше, чем я ожидал, потому не могу молить лично и молю, как могу — этим письмом. Надеюсь, плата, которая придет с ним, покажется не чересчур скромной. Это все, что есть теперь у меня.

Исполненный надежды слуга Ваш,