— Он заплатил хорошо, твой дядя. Не излишне хорошо, иначе бы я не поверил ему. Ровно столько, сколько обещало письмо.

Ати опустил послание и во все глаза посмотрел на Зарата. Тот, между тем, продолжал:

— Брат такого человека, как Болус, и на пороге смерти не оказался бы совсем беден. А надежность твоего отца известна любому. Он не обманет тех, с кем ведет дела. Без достойной, по крайней мере, причины. — Бальзамировщик погладил бороду. — Принимая решение, я думал о Болусе и о деньгах. Будь твой дядя жив, воспел бы ему хвалу за то, как ловко он меня провел. А после убил бы. Но дядя твой уже мертв.

Ответа от Ати не ждали, и все же промолчать он не мог:

— Но что, если он написал правду? Если не предполагал такого исхода?

Зарат только смерил его взглядом, слышать даже не думая.

— Я видел, конечно, его тело. Трогал и резал его, и знаю лучше, чем знал при жизни хозяин. То, что убило твоего дядю, и вправду было проклятием. Гнилью, которая идет все глубже, пока не достигнет сердца преступника. Это — медленная кара, такая, чтобы грабитель имел время раскаяться. Наказание за святотатство. Я знаю, что за люди могут наложить его, но не знаю, кто может снять. Кроме них самих, возможно. Но это обычное проклятие, оно теряет силу со смертью, а больше в теле твоего дяди не было ничего. Ничего, что подняло бы Лайлина Кориса против моей воли.

Бальзамировщик произнес имя — и словно завершил ритуал знакомства. Ати понял: все, что совершится дальше, совершится между ним и дядей. Завеса, скрывшая Лайлина, была бы концом пути для другого, но не для Меддема Зарата.

— Я должен понять, что это было. Расскажи мне все, что знаешь.

Карраш наполнила кубок и сунула в руки помертвевшему Ати. Тот удержал его, пусть и чудом.

— Но… Я рассказывал уже.

На секунду ему показалось, что Зарат гневается по-старому, но тот подавил, похоже, порыв.

— Расскажи, что тебе было известно о нем до его приезда. Расскажи, как он вошел в твой дом, о чем говорил и как умер. Не торопись. Пей.

И Ати пересказал все, что смог вспомнить. Как сумел подробно. Иногда Зарат перебивал его, но чаще просто слушал. Никогда у Ати не было такого внимательного слушателя, и под конец он даже почувствовал удовольствие от рассказа. Хотел бы вспомнить что-то новое сам — но память его была слишком молода, чтобы стать тайником.

Если Зарат и узнал что-то для себя важное, то делиться не стал. Закат окрасил было воду Раийи красным, но маленькое злое солнце тут же спряталось за скалами. От него осталось только зарево на краю неба, и зарево то все стояло.

— Благодарю тебя, — кивнул Зарат. — Можешь теперь отдохнуть. Ты, наверное, устал от нас.

И хоть ясно было, что это от него устали и больше в нем не нуждаются, Ати не обиделся.

Одно все-таки был должен спросить:

— Вы узнали перед отъездом что-то о нем. Что это было?

Бальзамировщик сверкнул темными глазами.

— Твой дядя… путешествовал. По разным местам. В поиске знания. В иные не отправился бы и я. Но интерес он ставил выше выгоды. Иначе не закончил бы свою жизнь так жалко.

Вино шумело в голове, и Ати вернулся к борту смотреть, как умирает день. По пути столкнулся с одним из слуг Зарата — и поразился произошедшей в нем перемене. Кинул взгляд на так и стоявших на корме других, чтобы убедиться. Сомнения не было: слуги, которых в Силаце он запомнил такими иссохшими, такими безликими, глядели сегодня гораздо бодрей. Что ж, возможно, бальзамировщик предложил вина и им.

* * *

Вечером следующего дня корабль подошел к Айла-Лади. Ати узнал название города из разговоров команды; представил карту и понял, что ни в какое другое место путь «Осеннего цветка» лежать и не мог. Фер-Сиальце был хранителем устья, богатейшим, сияюще-белым, и ни один корабль не попал бы в море, минуя его. Айла-Лади же была вратами пустыни. Караваны приходили сюда, чтобы отправить груз дальше куда более легкой дорогой.

Сходни бросили, едва он закончил править рисунок. Карраш уже убежала, но именно ее Ати рисовал прошедший час, испортив с непривычки два листа. Однако третья попытка удалась. Хоть и несовершенная, она несла в себе именно то, что он хотел вложить в изображение. Своевольный поворот головы Карраш, уговорившей-таки неумелого рисовальщика взяться за портрет, и полную жизни позу: казалось, женщина вот-вот встанет. Что она и сделала, прежде чем Ати положил последний штрих. Корабль причаливал, и Зарату стала нужна ее помощь.

Однако черноту волос и узор платья Ати мог прорисовать и один. Отложил грифель — и похвалил себя. Лучше у него получиться и не могло. Осторожно, чтобы не испятнать потемневшими пальцами, он убрал лист в сундук. И, пока корабль разгружали и загружали по новой, съел легкий ужин.

Ати видел, как Зарат показывал портовым чиновникам бумаги: на тех висели тяжелые печати, именно такие, как ставят в Силаце. Он почти уверен был, впрочем, что часть тех печатей ненастоящая. Подозревали о том, возможно, и чиновники. Если и так, у Зарата нашлось, чем отвести им глаза.

Трюм пустел, и палубу вновь наполнил запах лисской амбры. Ати невольно вдохнул поглубже. Как же ароматна она была! Чем загрузили корабль взамен, он пытался угадать и не мог. Мешки, которые тащили вниз гребцы, ничем не пахли.

Город, уже спеленатый подступающей темнотой, раскинулся сразу за портом. Две круглых каменных башни хранили входы в него, и соперничать с ними не могло тут ничто. Ати встал и вгляделся в неровную линию крыш в поисках — чего? Он не сумел бы ответить. Айла-Лади не могла сравниться с Силацем ни размером, ни красотой. Но говорили, что это самый старый из городов страны; старше, возможно, нее самой.

Наконец, с погрузкой покончили. Можно было отплывать, и Ати все ждал, когда же команда рассядется по местам. Однако оказалось, что «Осенний цветок» простоит в Айла-Лади до рассвета. Сначала он удивился такому решению, а потом вспомнил, как бурна становится дальше река. Идти по такой Раийе в темноте не решился бы даже самый смелый капитан. Ати, впрочем, промедлению не огорчился. Уже завтра они приплывут в Дош, понимал он, и мысль эта требовала привычки.

Зарат, Карраш и часть команды на ночь ушли в город, и опустевший корабль качался на волнах, как огромная колыбель. Можно было бы засветить лампу