— Что значит «сделать что-то выдающееся»? — спросил Стасик у мамы, когда его выписали из больницы.

— Ну, например, если посуду помыть, — фыркнула та, гремя тарелками. — Уже неплохой подвиг для начала.

И Стас начал с мытья посуды. Пылесосил дважды в неделю. Потом ему начало казаться, что этого недостаточно. Перестал капризничать — позволил матушке одевать его «как маленького джентльмена» в школу. Ну и пусть над ним все смеялись (школьную форму-то отменили). Он вытирал доску после каждого урока, хоть его дежурным и не назначали. Давал списывать, пока еще оставались силы и время схватывать материал, — потом Стас сам безнадежно отстал по программе, и о нем забыли. Школьные друзья постепенно отвернулись от него. Но Стас помнил, ради чего это все.

Бабушки из подъезда тоже взяли услужливого мальчика в оборот: он бегал им за хлебом, искал улизнувших через форточку котов по подвалам, мыл полы. Сопровождал на рынок, чтобы помочь с сумками. Подметал двор, пока дворничихи курили на детской площадке.

На него нарадоваться не могли, и Стасик, вымотанный, уставший, думал: вот оно, уже скоро. Но добрый дедушка доктор все так же приходил во сне, качал головой. «С хрипами в груди жить сложно, молодой человек».

Отец смотрел на Стасика как-то странно, взгляд с каждым днем все тяжелел — ему не нравилось, что сын бегает выслуживаться перед сплетницами-соседками и делает работу за дворничих-алкоголичек. Но матушка не спешила бить тревогу. Режимы «мой бедный больной сыночка» и «Стасичку-помощника обожают все соседи» работали в ней одновременно, не конфликтуя. «Хоть один нормальный мужчина в этой семье, — говорила она мужу с упреком. — Не то что некоторые».

Это продолжалось почти три года. Отец успел съехать и подать на развод, а Стас — прочно закрепиться изгоем в своем классе.

А потом он узнал, что «выдающееся» — это не бытовое рабство у всех подряд и не беспрекословное послушание. И старенький доктор вовсе не это имел в виду. Стас мог выучиться на врача и спасать жизни, он мог открыть новую планету или стать храбрым исследователем океанов. Он должен был думать о том, как бы своей жизнью привнести разницу, сделать ее весомой, сделать ее не напрасной. Но по глупости своей детской схватился за посуду, за бычки, которые собирал во дворе и доносил до урны, за бесконечные попытки угодить соседкам.

И когда Стас осознал это, на него опустился стеклянный купол. Он вдруг понял, что устал, и усталость эта была такой давней и такой сильной, что он не заметил, в какой момент кроме этой усталости в нем ничего и не осталось. Матушка тогда была не очень к нему внимательна — зависала с тетей Лидой на кухне под коньячок и романсы о несчастливой любви.

Больше Стас не пытался никому помогать.

Соседкам такая перемена не понравилась. Самая наглая даже приходила к матушке требовать, чтоб та отправила Стаса с ней на рынок. Дворничиха насмешливо кричала «Куда ж ты, помощничек?» ему в спину, когда он шел в школу. Отец во время одной из немногочисленных встреч после развода сказал, что не хотел, чтобы его сын был такой тряпкой.

«Думаешь, оно стоило того?»

Перед тем как возвращаться в метро, Стас сделал еще одну фотографию, по цветам даже получилась лучше, чем первая. Все-таки со смартфоном мир чуть ярче, чем с раскладушкой. Он уже установил телеграм и добавил в контакты Даню, каким-то чудом туда же подгрузились номера однокурсников, некоторых бывших одноклассников и Даши. Он не выдержал и написал последней «Привет! Это Стас».

Телефон мгновенно завибрировал в его руках. Он увидел укрупнившуюся фотографию Дашки — на той были очки-сердечки, и кривлялась она настолько смешно, что Стас невольно улыбнулся. И только потом сообразил, что это входящий звонок.

На экране расплылось видео. Даша, раскрасневшаяся, смеющаяся.

— Ста-а-ас, — расплылась в улыбке она. Оказалось, он скучал даже по щербинке между ее передними зубами. — Ну неужели у тебя телефон нормальный появился! Слушай, включи фронталку, хочу тебя видеть.

Он едва разобрался, как это сделать.

— О, другое дело. Hallo, красавчик. Oh, was für en Tag!*

Учит немецкий и выделывается. Но Дашка всегда такой была, и Стас прекрасно переживал эту ее особенность.

— И тебе привет. Как ты?

— Ausgezeichnet, mein Lieber Stas!** — Интонация работала лучше любого переводчика. — Иду на ланч после курсов. А ты? Гуляешь? Вижу Речную площадь.

— Решил пройтись.

— А ты точно сам? — Дашка по ту сторону стекла аж придвинулась к камере. — Может, у тебя свидание? Нашел себе кого-то в этом своем универе? Das Mädchen?*** Как ее зовут?

— Нет… Блин, Даша, вечно ты…

— А как вообще настроение? Самочувствие?

— Все в порядке.

— Не обманываешь?

Телефон выскользнул из ослабевших пальцев Стаса и упал экраном вниз с таким душераздирающим звуком, что ясно было без дополнительных проверок: разбился. Но ему было не до того.

В клумбе перед Стасом сидел розовый заяц. На этот раз никто не лишал его конечностей: ему всего лишь распороли пушистое брюшко. На негнущихся ногах Стас подошел ближе, запустил пальцы в жесткий синтетический наполнитель — и тут же со вскриком отдернул руку.

Из порезанного пальца закапала кровь.

На этот раз внутри не было записки.

Только маленькое лезвие.

* Какой прекрасный день! (нем.)

** Великолепно, мой дорогой Стас! (нем.)

*** Девушку? (нем.)

Возможно, не самые худшие выходные

Оставаться дома на выходные было ошибкой. В его бывшей комнате мамуля истязала Юльку: «Весна» Вивальди раз за разом расцветала под смычком сестры, но среди сильных ростков то и дело попадался сухой корешок; «Весна» прерывалась, мамуля непримиримо восклицала: «Заново!» Каждое ее «заново!» било хлыстом по Даниным мозгам.

Когда с этой пыткой будет покончено, за Юлю возьмутся репетиторы. Сначала она будет заниматься задачками на логику. После — учить французский. Мамулю все не отпускала идея отправить в Сорбонну хотя бы одного из своих детей.

Интересно, она и Юле внушает, что та — талантище, феномен, вундеркинд, алмаз чистой воды в мире беспородных камешков? Она и Юлю заставляет развлекать своих многочисленных знакомых декламацией поэм и перемножением четырехзначных чисел в уме? Она и Юлю захваливает так же отчаянно, как и наказывает за каждую ошибку?

Даня подозревал, что при всем этом завидует сестре. Он помнил свой ад и не думал, что Юлькин сильно отличается. Ей должно быть еще сложнее: ведь первые семь лет жизни для мамули ее не существовало и она не знала изначально, что избрана, что уникальна, что обязана. Ей приходилось учиться быть такой на ходу, в плотном графике, под почти круглосуточным надзором. Но зато — зато у нее была мамуля.