Осенью 1897 года Макс уехал из Крыма в Москву, чтобы поступить на юридический факультет Московского университета: в выборе профессии мать убедила его пойти по стопам отца. Возвращаясь во второй по величине город страны, он был полон больших надежд. Как он писал своей феодосийской приятельнице Александре Петровой, он думал, начитавшись современных романов, что московские студенты будут крайне политизированы. Однако поначалу он был разочарован отсутствием героизма у своих соучеников. Пытаясь, как и другие в российской системе образования, осознать свое место в русской истории и направление ее развития на рубеже столетий, он писал:

Я понимаю, почему так мелка и безотрадна наша молодежь. Она не знает ни своего прошлого, ни своего настоящего. Да и как же знать ей его, когда от нее все скрыто за семью замками. Все мы живем в каком-то искусственно созданном для нас парнике, в который доступ внешним впечатлениям и свежим струям закрыт. Когда мы хотим узнать, что делается там, за стенами, нам отвечают (подцензурные газеты), что там ничего хорошего нет, а если выглянем из окошка, то нас волк съест[48].

Вначале Макс отождествлял себя с теми, кого воспринимал и описывал как «типы» из поколения 1870-х годов («семидесятников»), из-за серьезности их намерений изменить Россию во благо «народа». Он хотел найти среди своего поколения студентов именно такой героизм, какой был у них, но не смог. Вскоре он открыл для себя более широкий спектр типов интеллигенции. Опираясь на состоявшееся ранее знакомство с Досекиными, имевшими обширные связи в обществе, завязав новые знакомства среди соучеников и часто заглядывая в редакцию журнала «Русская мысль», он стал все больше общаться с интеллигенцией, посещал театры, лекции и частные вечера.

Вскоре он начал разбираться во всем разнообразии интеллигентских «типов», сформированных стремительно меняющимися временами в позднеимперской России, и приступил к разработке более сложной системы классификации представителей интеллигенции и ее групп по их хронологической принадлежности:

Интересно проследить волнообразную линию русских поколений: шестидесятники – логический разум, увлечение наукой, отрицание чувства, семидесятники – «диктатура сердца», увлечение народом, полное самопожертвование в пользу его, восьмидесятники – царство Льва Толстого, самоанализ, погружение в себя, вопросы совести, девяностодесятники – отсутствие деятельности, увлечение Марксом, научным матерьялизмом, все объясняется экономическими факторами. Что-то скажем, наконец, мы – первое поколение двадцатого столетия? Что? Пока я еще чувствую себя в положении оратора на юбилейном обеде, который с бокалом в руке торжественно поднялся со стула, чтобы сказать спич, но совершенно не знает, с чего начать. Тем масса, но какую выбрать, он не знает [Багно, Лавров 1991,1:48].

Волошин втягивался в более общие обсуждения интеллигенцией проблемы ее идентичности в истории. Он отождествлял с русскими в целом лишь очень небольшую часть российского общества (даже самой российской интеллигенции); он был полностью охвачен ощущением стремительно меняющегося времени; и у него сложилось непреодолимое впечатление, что глубокое влияние на личность человека оказывают обстоятельства жизни, положение во времени и месте и среди конкретных групп людей. В этом проявилось и чувство судьбы: Волошин верил (или хотел верить), что он – один из важных участников этого процесса.

Он продолжал писать стихи и заниматься другой литературной деятельностью, особенно поэтическими переводами. Зачастую эта работа также отражала его возрастающую обеспокоенность политическими проблемами. Безусловно, не было случайностью то, что, работая над переводом исполненной горечи поэмы Генриха Гейне «Германия. Зимняя сказка», он узнал, что находится под надзором полиции [Купченко 1980]. Постепенно он все больше и больше втягивался в студенческие беспорядки конца века[49]. Попав под надзор полиции уже на первом курсе университета, на втором он был на год отстранен от занятий за «агитацию» во время всероссийской студенческой забастовки. Его выслали обратно в Феодосию. Они с матерью воспользовались представившейся возможностью и осенью 1899 года уехали за границу, чтобы посетить Италию, Швейцарию, Францию и Германию, где в Берлинском университете Макс прослушал кое-какие лекции. Вернувшись в Московский университет в феврале 1900 года, он возобновил занятия, а также принял участие в студенческих литературных изданиях. Однако в августе 1900 года его арестовали, две недели продержали в тюрьме, а затем опять выслали в Крым.

Оттуда он отправился в путешествие по Средней Азии. Осенью 1900 года, находясь в Средней Азии, он решил, что больше не вернется в университет, и сообщил встревоженной матери, что не видит смысла продолжать изучать право, поскольку не собирается поступать на государственную службу. Неудовлетворенный профессией отца и «средними кругами», в которых он вращался в юности, и исходя из своего юношеского опыта в литературе и других областях высокой культуры, он устремился к казавшимся ему более возвышенными и, возможно, более престижными целям, напоминавшим цели кружка Досекина и «культурной интеллигенции». К апрелю 1901 года он оказался в Париже.

Макс и средства обмена в России периода поздней империи

В то время, когда Волошин бился над этими высокими вопросами об интеллигенции и судьбе нации, семейные финансовые обстоятельства побуждали его спуститься с небес обратно на землю. Его попытки уладить эти финансовые проблемы отражают сложный характер российской системы экономического обмена в период поздней империи. В этой модернизирующейся экономике деньги были основным, но не единственным средством обмена. Они даже необязательно были наиболее предпочтительным средством: деньги, способствовавшие холодным, обезличенным и по идее эксплуататорским рыночным отношениям, вызывали определенную обеспокоенность у некоторой части русской интеллигенции. Юношеский опыт Волошина в обращении с деньгами, особенно в отношениях с матерью, одновременно и отразил, и сформировал в нем эту обеспокоенность, а также открыл ему важную альтернативу прямому денежному обмену: создание экономических связей благодаря связям личным.

Многие из писем, которыми обменивались Елена Оттобальдовна и ее сын, пока Макс учился в школе и университете и в первые годы его пребывания за границей, указывают на то, что им не хватало средств и приходилось бороться за существование. После смерти отца Макс унаследовал 12 000 рублей; бо́льшая часть этого капитала (40 рублей в месяц в первые годы, а затем все более скромные суммы) пошла на оплату его образования [Багно и др. 1999: 52, прим. 8]. Однако этих средств было недостаточно, чтобы избавить их от финансовых проблем или обусловленных этими проблемами трений и разногласий между матерью и сыном по денежным вопросам. В начале 1896 года, когда Макс еще учился в феодосийской гимназии, в письме матери он подробно распространяется о пропавших галошах и рождественском подарке для служанки на его съемной квартире в Феодосии: «Будете ли