меня понимаешь? Если начнётся. Чтобы закрыли, задержали. Чтобы бились насмерть, умерли? Потому что больше ведь никого не было впереди, не считая малочисленных застав. Если этот бронированный кулачок утонет в волне китайского наступления – армия ведь не успеет. Это понимали все. Тогда город… О таком лучше не думать.

Поэтому когда через день или два колонна пыльных БТРов возвращалась в любимый город, не было безразличных лиц на улицах. Нет, никто не кричал «ура!», никто не подбрасывал чепчики и не размахивал руками. Но смотрели все – как возвращается Мангруппа. Всматривались в лица бойцов. И если эти усталые мальчишки с автоматами, небрежно сидя на броне, подмигивали биробиджанским красавицам, то жители знали: всё хорошо. И можно было заниматься своими обычными житейскими делами.

– А ещё, Зосечка, хотела я вам сказать, – взгляд Цили вдруг стал каким-то мечтательным. – Я вам так завидую, Зосечка. По-хорошему, по-женски. Ваш Алёша, он такой… Он такой представительный. Ну, вы меня понимаете, Зося. Сразу видно мужчину. Вы же знаете, у меня такое мраморное тело. – Циля небрежно развела полы пеньюара, драконы испуганно метнулись кто куда. – Вот, вы видите, Зося, какое тело? Это же чистый Рубенс, я вам прямо так и скажу, Рубенс! Зосечка! – Циля всплеснула руками. – Я вас понимаю как женщину. У вас такой муж… Как прижмёт, как ляжет сверху, так сразу понятно, что мужчина! А на моего Боречку ещё мешок песка надо положить, чтобы мужчину на себе почувствовать!

Зося вежливо похлопала ресницами.

Циля посмотрела в окно, на тёмную осоку, на первые звёзды над вечной лужей, потом зябко запахнула шелка.

– Знаете. Боренька у меня такой слабенький. Они с сестрой из Гомеля сами пешком шли. Ну… А папу и маму их в гетто, ну и… Помню… Ой, Зосечка, можно я ваши возьму? – Циля взяла на подоконнике сигареты, прикурила, оперлась бедром на ошеломлённо крякнувший подоконник. – А Боря с Ритой потом у тёти жили, как раз в нашем доме. Всё время приходила Рита к маме, а мама ей давала варёную картошку, слушала, что Рита рассказывала, а потом провожала Риту и на кухне плакала. А ещё они с Ритой у нас часто ужинали. Так и познакомились. В одном институте учились все. А потом. Поженились мы с Боренькой, потом сразу сюда приехали. Он ведь не захотел в Гомель возвращаться, захотел сюда ехать. «Циля! – сказал. Решительно так сказал. – Ты не представляешь, какая там земля! Какая там природа! Это же рай на земле!» Ему сразу место в редакции дали. Так и жили здесь. Уже давно здесь живём, почти шестнадцать лет. Вот только детей у нас как-то нет.

Циля замолчала, стряхивая пепел в консервную банку, служившую дежурной пепельницей.

Зося не знала, что сказать. И надо бы что-то ответить, да как-то не хотелось что-то говорить. Что-то спрашивать – по душе царапать, что-то рассказывать о своём – не хотелось. Впрочем, Циля ничего не слышала, её душа купалась в тихом вечере. Она мечтала…

Зося попробовала соус – жаркое получилось очень вкусным, почти как дома. Потом глянула на часики, Алёшкин подарок.

Что-то муж задерживался.

5

«Пепельницы, часики, пеньюары, драконы, жареная мойва, лужа, бараки, мотовило? Что за ерунда? – спросит строгий читатель или вдумчивый критик. – Ерунда какая-то».

Великая (и беспощадная в осознании собственного величия) русская литература, следуя лучшим образцам европейской беллетристики позапрошлых веков, требует от профессионального писателя раскрывать движения душ и тел героев через анализ и синтез, рефлексии, осознания, проникновения и прочие манипуляции с окружающим миром, непременно многостраничные монологи героев, а также внутренний и внешний космосы для придания тексту уместной серьёзности.

Откуда берётся и множится дремучая словесная заумь, даже сразу не ясно. Вроде и нет особой надобности усложнять и без того запутанную жизнь, но по-простому и не скажешь. Неловко как-то – по-простому-то.

Всем известны некоторые строгие старушки, хлопочущие на подхвате в наших русских храмах. Они прожигают взглядом любого вошедшего, придирчиво проверяя, достаточно ли смирения, трепета и скромности принёс новичок в намоленное место. В богомольном рвении старушки эти достигают такой зоркости, что могут сходу распознать, не фальшивит ли новый батюшка. И боже упаси, если вошедший в храм незнакомец «не так» смотрит, «не там» встаёт или, может быть, даже не о том думает. Сияя сединами и молниями смиренного гнева, подойдёт такая добровольная дружинница архангела Гавриила да так наподдаст тихим шипением, что был бы жив Иоанн Златоуст, то непременно добавил бы пятую фурию к напророченным четырём ангелам.

И был бы прав, конечно.

Вот так и с детьми нашими, постигающими сияющие высоты Слова. Стоит ребёнку, оглушённому пространными пейзажами или двухстраничными монологами авторских альтер эго, изумиться, заскучать и совершенно по-детски предпочесть дворовый футбол или похождения мушкетёров, как наутро, дыша серой, вонзит в него когти своего негодования учительница литературы. Засопит тогда несчастный бездельник над красночернильной записью, призывающей родителей прибыть на воспитательную молитву. И заплачут вместе с мальчишкой все златоусты русской словесности, чьи лики навеки распяты на стенах кабинетов литературы.

Если уж угораздило мальчишку или девчонку влюбиться в чтение, посчастливилось ощутить себя рыбой в книжных омутках, озёрах и океанах, то, случается, рвутся такие дети к заветному знанию, о котором они столько слышали от взрослых.

На просторах нашей большой Родины не счесть храмов просвещения, в которых постигается величие книжного слова. Нежные, трепетные, искренне восторженные дети вступают в эти святилища, где встречают их строгие жрецы и жрицы.

Неофиты зазубривают тома и томища всех эпох, учатся препарировать и раздирать словесные трупы на тропы, разбирать любой авторский бред на явные и скрытые замыслы и смыслы, вживлять в свои души мощи давно истлевших критиков и лепить из субпродуктов чужого вдохновения своих сессионных гомункулусов. Стремясь постичь магию слова, студиозусы заучивают тысячи цитат-заклинаний. (Этими цитатами они потом всю жизнь будут перебрасываться со скоростью китайских игроков в пинг-понг.) Завершается всё это увлекательное учение созданием дипломных франкенштейнов, гальванизируемых возгласами о чистоте помыслов, глубинах замысла и высотах духа.

Выходят эти юные старцы в жизнь, вливаются в коллективы редакций, кафедр и прочих учреждений и… цитируют, цитируют, цитируют. «Как там у Томаса Манна?» – «А вы помните, как там у Бродского?» Конечно, внутри каждого всё ещё зреет его будущая Книга. Но время идёт. Всё как-то переносится «на потом». Быт, рутина, да и «мелкотемье, старик, невыносимая пошлость бытия». Нужно заниматься повседневностью.

Стеной становятся новые жрецы вокруг своих учителей. Готовят благовония приличий, бинты разума и ножи остроумия. Берут плоть чужих рукописей и приступают к делу. Вскоре авторское