все стоило не более трех луидоров. Доктор, вы сказали, что не будь этой подлой кошки, вы пришили бы мне еще горячий кончик носа. Говорили вы это, или нет?

— Без сомнения, и повторяю и теперь...

— Прекрасно. И так, если я куплю нос у какого-нибудь бедняка, то вы, стало быть, можете прищепить его посреди моего лица?

— Конечно, я мог-бы...

— Отлично!

— Но я этого не сделаю, и никто из моих собратьев не решится на это.

— Но, скажите пожалуйста, почему-же?

— Потому что уродовать здорового человека — преступление, если бы даже пациент и согласился на то с голоду.

— Говоря правду, доктор, вы путаете все мои понятия на счет справедливости. За сотню луидоров я поставил вместо себя в солдаты эльзасца темно-рыжей масти. У моего заместителя (а он то уж был мой) 30 апреля 1849 г. оторвало голову ядром. Это ядро неоспоримо было предназначено судьбою мне, а потому я могу сказать, что эльзасец продал мне свою голову и всего себя за сто, ну может быт за сто сорок луидоров. Государство не только допустило, но и утвердило эту сделку, вы против нее тоже ничего не скажете, быть может вы и сами купили за ту-же цену целого человека, который будет убит вместо вас. А когда я предлагаю дать вдвое больше первому встречному только за кончик носа, то вы начинаете вопить.

Доктор несколько помолчал, обдумывая логический ответ. Но не найдя ничего подходящего, сказал метру Л'Амбер.

— Если совесть и возбраняет мне уродовать человека в вашу пользу, то кажется я мог-бы, не впадая в преступление, позаимствовать из руки бедняка несколько квадратных сантиметров кожи, в которых вы нуждаетесь.

— О, доктор! Берите их откуда хотите, только уничтожьте последствия этого глупого приключения! Отыщем поскорее добровольца, и да здравствует итальянская метода!

— Я вас еще раз предупреждаю, что вам целый месяц придется промучиться.

— Ну, что это значит? А через месяц я опять попаду в Оперное фойе.

— Прекрасно. Есть ли у вас подходящий человек? Швейцар, например, о котором вы сейчас говорили.

— Отлично! Его можно купить с женой и детьми за сто экю. Когда прежний мой швейцар, Барберо, ушел, чтоб жить на покое на свои доходы, то один из клиентов рекомендовал мне этого, который буквально умирал с голоду.

Г. Л'Амбер позвонил камердинера и приказал позвать Сэнхе, нового швейцара.

Тот прибежал и вскрикнул от ужаса, увидев лицо своего барина.

То был настоящий тип парижского бедняка, самого бедного изо всех существующих: маленький человек тридцати пяти лет, которому вы дали бы шестьдесят, до того он был сух, желт и хил.

Г. Бернье осмотрел все его сочленения и отослал обратно в его каморку.

— Кожа этого человека никуда не годна, — сказал доктор. — Вспомните, что садовники берут черенки для прививки с самых здоровых и крепких деревьев. Выберите молодца поплотнее между вашими слугами; такие у вас, конечно найдутся.

— Да; но столкуйте с ними. Мои слуги все господа. У них есть капитал, разные ценные бумаги; они играют на повышение и понижение, как все слуги в порядочных домах. Между ними не найдется ни одного, который пожелал бы приобресть ценой своей крови металл, который так легко выигрывается на бирже.

— Но быть может найдется такой, что из преданности...

— Поищите у них преданности! Вы шутите, доктор! У наших отцов были преданные слуги, а у нас просто скверные лакеи, и в сущности мы, быть может, в барышах. Наших отцов слуги любили, и они считали своей обязанностью платить им той же нежною ценой. Они сносили их недостатки, ходили за ними во время болезни, кормили их в старости; чистейшее несчастие! Я же плачу людям за службу, а если они служат дурно, то мне нечего раздумывать от чего это происходит: от лени, старости или болезни, — я их просто прогоняю.

— Стало быть, у вас не найдется подходящего человека. Нет ли у вас кого-нибудь в виду?

— У меня? Никого. Но тут годен всякий; первый встречный, посыльный с угла, продавец воды, что сейчас кричит на улице.

Он вынул из кармана очки, слегка отодвинул занавес, взглянул на улицу Бон, и сказал доктору:

— Вот недурной малый. Будьте добры, позовите его, потому что я не смею показаться с таким лицом на улицу.

Г. Бернье открыл окно в ту минуту, когда намеченная жертва орала во все горло:

— Воды!.. воды!.. воды!

— Эй, малый, — закричал доктор, — бросьте-ка бочонок и войдите сюда с улицы Вернель. Тут можно заработать деньги.

IV.

Шебаштьян Романье.

Его звали Романье, также, как и его отца. Крестные отец и мать окрестили его Себастьяном, но в качестве уроженца Фронья-Калесь-Мориана, в департаменте Конталя, он, молясь своему патрону, называл его святым Шебаштьяном. Все заставляет думать, что он и писал бы свое имя с Ш; но по счастью он не умел писать. Этому Оверицу было двадцать три, двадцать четыре года; он был сложен как Геркулес: высокий, толстый, коренастый, ширококостный, плотный, румяный; он был силен как бык, кроток и послушлив как беленький ягненочек. Вообразите, себе человека из самого крутого, грубого, но отличного теста.

Он был старшим из десяти мальчишек и девчонок; все они были живы, здоровы и копошились под отцовской кровлей. У отца была мазанка, кличек земли, несколько каштановых деревьев в горах, полдюжины свиней в год и две руки для обработки земли. Мать пряла пеньку, мальчишки помогали отцу, девчонки хлопотали по хозяйству и росли друг за дружкой, причем старшая нянчила младшую и так далее, до конца лестницы.

Молодой Себастьян никогда не отличался ни пониманьем, ни памятью, ни иными умственными дарами; но сердце у него было золотое. Ему натвердили несколько глав из катехизиса, как дроздов научают высвистывать. J'ai du bon tabac; но у него были и навсегда остались самые христианские чувства. Он никогда не злоупотреблял силой ни