— Ну-с, — продолжал г. Бернье, — я вам изложу ее в четырех словах. Ринопластика есть искусство приделывать носы тем неблагоразумным людям, которые их теряют...

— Неужто это правда, доктор?.. и возможно такое чудо!.. Хирургия открыла способ как...

— Она обладает тремя способами. Но я умалчиваю о французском способе, мало применимом в настоящем случае. Если-б потеря вещества была не столь значительна, я мог бы срезать края раны, сгладить, потом сблизить и тотчас-же соединить их. Но об этом и думать нечего.

— И я очень рад этому, — отвечал раненый. — Вы не поверите, доктор, как это срезывание и сглаживанье подействовало на мои нервы. Пожалуйста, перейдемте к более кротким способам.

— Хирурги редко действуют с кротостью. Впрочем, вы можете выбрать индийский или итальянский способ. Первый состоит в том, что изо лба вырезается род трехугольника, с вершиной внизу и основанием вверху. Он составляет материал для нового носа. Этот кусок срезается на всем пространстве, кроме нижнего конца, который следует оставить. Его скручивают так, чтоб кожа оказалось снаружи и пришивают краями в соответствующим краям раны. Другими словами, я могу соорудить вам довольно презентабельный нос за счет вашего лба. Успех операции почти обеспечен; но на лбу навсегда останется широкий шрам.

— Я вовсе не желаю шрама, доктор. Ни за что. И прибавлю еще (простите мне эту слабость), что вовсе не желаю никакой операции. Мне сегодня уже сделал одну этот проклятый турка; а второй я не желаю. При одном воспоминании об этом ощущении, во мне стынет кровь. У меня храбрости не меньше, чем у любого светского человека; но у меня есть и нервы. Смерти я не боюсь; но страдания приводят меня в ужас. Убейте меня, если угодно; но ради Бога, не кромсайте меня.

— Если у вас такое предубеждение против операций, — с некоторой иронией сказал доктор, — то вам следовало обратиться не к хирургу, а к гомеопату.

— Не смейтесь надо мною. Я не могу примирить себя с мыслию об этой индийской операции. Индийцы — дикари; их хирургия вполне их достойна. Но вы кажется говорили об итальянском способе. Политически я не люблю итальянцев. Это народ неблагодарный, поступавший самым черным образом со своими государями; но в деле науки я не столь дурного мнения об этих мерзавцах.

— Прекрасно. Прибегнем к итальянскому способу. И он порою удается; но он требует терпения и неподвижности, которых быть может у вас не окажется.

— Если требуется только неподвижность и терпение, то я поручусь за себя.

— Способны ли вы просидеть тридцать дней в самом неудобном положении?

— Да.

— Причем нос будет пришит в левой руке?

— Да

— В таком случае, я вырежу из руки трехугольный кусок от пятнадцати до шестнадцати сантиметров в длину, от десяти до одиннадцати в ширину и...

— Вы это вырежете у меня из руки?

— Конечно.

— Но это ужасно, доктор! Содрать с меня, с живого кожу! резать на ремни кожу живого человека! Это варварство, это средневековщина, это достойно Шейлока, венецианского жида.

— Рана на руке пустяки. Трудность в том, что вас пришьют в самому себе на месяц.

— Я боюсь единственно скальпеля. Кто чувствовал, как холодное железо входит в живое тело, тот в другой раз, милый мой доктор, этого не захочет.

— В таком случае, мне у вас делать нечего, и вы останетесь на век без носа.

Этот своего рода приговор поверг бедного нотариуса в великий ужас. Он стал рвать свои прекрасные белокурые волосы и как бешенный заметался по комнате.

— Изуродован! — с плачем проговорил он, — на век изуродован! И нет никакого средства! Если-бы было какое-нибудь лекарство, какое-нибудь таинственное снадобье, способное возвратить утраченный нос, я заплатил бы за него на вес золота! Я послал бы за ним на край света! Я, если-б то непременно потребовалось, снарядил бы за ним корабль... Но ничего нет! К чему мне мое богатство? Что значит быть знаменитым доктором, когда все ваше искусство и все мои пожертвования оканчиваются глупым ничем? Богатство, наука — пустые слова!

Г. Бернье вставлял от времени до времени словцо и с невозмутимым спокойствием повторял:

— Позвольте мне вырезать кусочек из руки, и я вам приделаю нос.

Одно мгновение г. Л'Амбер, казалось, решился. Он снял фрак и отвернул рукав рубашки. Но когда он увидел открытый футляр, и полированная сталь тридцати орудий пытки блеснула перед его глазами, то он побледнел, ослабел и упал, как в обмороке, в кресло. Несколько капель уксуса возвратили ему чувство, но не решимость.

— Нет, нечего и думать об этом, — сказал он, поправляя платье. — Наше поколение обладает всевозможной храбростью, но оно бессильно перед болью. В этом виноваты наши родители, взрастившие нас в хлопчатой бумаге.

Спустя несколько секунд, этот молодой человек, воспитанный в религиозных принципах, стал осуждать Прощение.

— Говоря правду, — вскричал он, — наш мир порядочное безобразие, и я поздравляю с ним Создателя! У меня двести тысяч ливров дохода, а я буду также курнос, как Адамова голова, между тем, как мой швейцар, у которого нет и десяти экю за душой, будет ходить с носом Аполлона Бельведерского. Мудрость предвидит множество вещей, но она и не подозревала, что турка отрубит мне нос за то, что я раскланялся с девицей Викториной Томпэн! Во Франции найдется до трех миллионов голышей, которые сами не стоят десяти су, а я ни у одного из них не могу купить носа на вес золота... Но, в самом деле, почему бы не купить?

У него лицо засветилось надеждой, и он более мягким тоном продолжал:

— Мой дядя-старик в Пуатье, во время последней болезни, приказал перелить себе в среднюю головную вену сто граммов бретонской крови! верный слуга согласился на этот опыт. Моя красавица-тетка в то время, как она была еще красива, приказала вырвать передний зуб у своей самой красивой горничной, чтобы вставить его вместо того, который выпал. Он отлично принялся, и