что мне это необходимо, согласилась — и надо сказать, не ошиблась.

Период преображения её комнаты был очень творческим и прямо-таки дышал искусством. Чего я только ни делала — я писала на стенах, на потолке, на полу, я играла с тканями и мебелью, я делала свечи и раз семнадцать перекрашивала оконные рамы и широкие подоконники. А уж сколько раз я рисовала Балерину в перерывах, так это просто не счесть — обнажённой, в домашнем халате, сонной, злой, радостной, да какой угодно.

Результат, конечно же, оправдал себя со всех сторон — всё вышло красиво, просто и легко. Комната как раз по Балерине. И пусть её мать не стала относиться ко мне лучше, с тех пор в этом доме я стала почти родной.

А потому, стоит нам прийти к Балерине домой, я по-хозяйски так устраиваюсь на кровати, будто живу здесь я, а не она. Ангел, поставив поднос на пол, усаживается на мягкий ковёр, вытянув ноги перед собой.

— Ага! — кричит Балерина, влетая в комнату с бутылкой вина в одной руке, и с бутылкой виски в другой, — in vine veritas!

— Такая истина мне по душе, — хмыкает Ангел, перенимая с рук Балерины бутылки. Её лабрадор устраивается возле меня, положив свою большую мягкую голову мне на колени.

Я пью, сказать честно, в первый раз — и мне поначалу совсем не нравится горечь красного вина, его запах и его количество в моём бокале. Единственное, что мне нравится — так это то, как гранёные куски льда блестят в жидкости благородного бордового цвета.

Но вот когда Балерина, после двух осушенных мною бокалов вина, наливает мне виски, я вдруг начинаю смутно понимать, что же такого хорошего в этом самом алкоголе.

Балерина начинает танцевать — не так, как танцует на сцене театра, нет, она танцует какие-то непонятные шаманские танцы, под стать своим бабочкам, что мечутся в скафандре. И мне, по правде сказать, это нравится больше профессионального балета.

А то, что происходит дальше, просто сносит мне крышу.

— Потанцуй, — просит меня Ангел, — для меня.

И я танцую. Вино пляшет вместе со мной в моих жилах — а я танцую и танцую, не переставая, и над головой моей — ненастоящие звёзды, тогда как рядом — самое настоящее и горячее солнце…

Вот что такое молодость. Настоящая молодость, которая пахнет и шумит, когда о ней вспоминаешь. Прогулы, гулянки до поздней ночи, песни… и искусство жить, а не существовать.

И я, словно предугадывая, думаю, что такие встречи скоро станут необходимыми нам всем.

Я не ошибаюсь — с тех пор такие встречи становятся частыми и с каждым разом делаются всё веселее, так же, как все мы делаемся друг к другу всё ближе.

* * *

Когда я возвращаюсь домой, меня не встречает привычная тишина — напротив, создаётся ощущение, что квартира вот-вот лопнет от громкого смеха и звона посуды. И, к моему удивлению, я не слышу голоса многочисленных подруг моей сестры. Я не слышу голоса даже Струны, которая бывает у нас в гостях чаще, чем у себя дома, и которая поёт красивее, чем любая другая певица этого города. Нет, я не слышу привычных мне голосов — из знакомых я различаю лишь голос своей сестры. Помимо её голоса я слышу второй, совершенно мне незнакомый. Я слышу мужской голос.

Не составляет труда понять, чью же это чёрную иномарку, загородившую мне дорогу к подъезду, я материла пару минут назад.

И когда я захожу на кухню, я вижу этого самого мастера парковки. Высокий, с проседью в чёрных волосах, в рубашке, галстуке и чёрных брюках, он сидит, держа спину прямо, и на его действительно взрослом красивом лице сияет улыбка. Но меня в нём поразила вовсе не мужественность и красота, нет.

Меня поразило то, с каким трепетом и восхищением он смотрит на мою сестру, одетую в растянутую домашнюю футболку и узкие синие джинсы, на мою сестру со спутанными волосами и в тапочках ярко-зелёного цвета. На мою сестру, красную, сопливую и опухшую от аллергии на цветение. На мою сестру, улыбающуюся, смеющуюся. Живую.

— Кхем, — кашляю в кулак, называю сестру по имени, — я дома…

Она оборачивается, её ухажёр — вместе с ней. Оба улыбаются мне, и когда сестра нас представляет, я понимаю, почему-то, что этот человек принесёт ей настоящее счастье.

В зале, прямо возле коробки с пряжей и начатой мною вещицей, ожидаемо стоит ваза с цветами — букет белых роз, которые моя сестра любит больше всех цветов на свете. А ещё начатая картина — портрет возлюбленного моей сестры. Это у нас семейное, наверное — всех и всё, что дорого сердцу, превращать в картины.

Я закрываю дверь гостиной и заваливаюсь спать, про себя радуясь, что сестра даже не заметила, как поздно я пришла домой — а если и заметила, то не стала обращать внимание.

Солнце в моей банке с каждым днём светит всё ярче и ярче.

8

— Ух, с-с-сволочь, — рычу, хлопнув дверью учительской, — вот же стерва!

— Что, — произносит, испуганно, Сова, — всё так плохо?

— Всё стало плохо с тех самых пор, как она родилась, — усмехаюсь я, и мы с Совой обе заливаемся смехом.

— Пластмассовый мир победил, — хмыкаю я, качая головой.

— Что? — недоумённо спрашивает Сова. Я хлопаю себя по лбу, тяжело вздыхая:

— Вай! Ты не знаешь эту песню?

— Нет, — честно отвечает Сова, улыбаясь моей реакции, — но я найду в интернете.

— Обязательно! — киваю я, — «Моя оборона» называется.

И, не дав ей ответить, я говорю:

— Курить хочется, а у меня пачка вчера закончилась. Опять что ли прогуливать?..

Сова вдруг начинает озираться по сторонам — и убедившись, видимо, что рядом никого нет, шепчет, едва слышно:

— Мальчик один постоянно после шестого урока на заднем входе торчит. Все наши у него сигареты покупают.

Я вдруг понимаю, что не всё потеряно.

— Ну, а как я его узнаю? — спрашиваю я, — имя его хоть скажи.

— Не стоит, — тут же отказывается Сова, — его нельзя палить. Ты сразу его узнаешь, сто процентов.

На лестнице за школой и правда сидит мальчишка — в очках, с тёмно-русыми волосами и в разноцветных кроссовках. За спиной у него — сачок, рядом — большой серебряного цвета термос, в котором явно что-то шевелится, пытаясь вырваться наружу.

Мальчишка сидит себе, прижимая к груди огромных размеров ранец, и угрюмо смотрит куда-то в никуда.

— Закурить не найдётся? — спрашиваю. Он поворачивается ко мне прыщавым лицом, окидывает