— У меня чужие на хранении, — врёт не краснея, — бесплатно дать не могу.

— А я разве просила? — оскорблённо отвожу взгляд, — у меня деньги есть.

Он снова смотрит на меня — оценивает, не иначе. Будто первого взгляда ему не хватило. В конце концов вытаскивает из ранца несколько пачек — среди них замечаю любимые сигареты.

— Сколько за штуку? — киваю, взглядом указывая на пачку.

— Две с половиной.

Домой всё равно пешком, думается мне. Денег можно не жалеть. Вытаскиваю из кармана мятые купюры — две по тысяче, одну по пятьсот — и протягиваю ему. Он, тяжело вздыхая, отдаёт мне сигарету, а затем забирает деньги.

— Зажигалка нужна? — будто знает, что огня у меня нет. Взглядом приглашает сесть. И я сажусь.

Терпеливо жду, пока уберёт сигареты обратно в ранец. С интересом наблюдаю за тем, как он открывает термос — и вижу то, что пыталось всё это время вырваться наружу.

— Солнце? — поперхнувшись зажатой зубами сигаретой, спрашиваю я.

— Оно самое, — хмыкает мальчик, — будешь закуривать, или как?

Я послушно наклоняюсь к сгустку огня — вот уж точно, лучшая зажигалка, какую только можно отыскать. Солнце, попавшее на воздух, на удивление спокойно — но стоит мальчику закрутить крышку, как оно вновь начинает пытаться вырваться из своего плена.

— Поздравляю, — говорю я, улыбаясь мальчишке и затягиваясь.

— Это не моё, — отвечает мальчик, и я давлюсь сигаретой уже второй раз.

— Что, — спрашиваю, — тоже на хранении?

— Да нет же. Я исследования провожу. А моё — оно дома. В банке.

Дальше мы молчим. Он греет руки о свой термос, а я курю. Не стесняясь — затяжки одна за другой, куча дыма, блэковский запах шоколада.

— Некрасиво это, когда девушки курят, — говорит, качая головой, мальчишка. Упрёк конечно к месту, хрен поспоришь.

— А я и не говорила, что это красиво, — то ли соглашаюсь, то ли действительно просто-напросто не спорю. Мы сидим так несколько минут — бок о бок. От мальчика исходит какое-то странное тепло, по-своему парадоксально холодное — и мне оно до жути нравится. Небесные люди. Таких один на сотню, если не на тысячу или на миллион.

Я называю ему своё имя и протягиваю ему свою руку. Он нерешительно пожимает её, называя в ответ своё имя. И в этот момент, готова поспорить, мы оба понимаем, что случайностей не бывает.

— Звезда, — говорит он, глядя куда-то в небо, — не зря отыскала свою Луну.

Я ничего от себя не добавляю, да и это не нужно.

* * *

Когда я возвращаюсь домой, сестра собирается уходить — одевается, причёсывается, наносит лёгкий макияж.

— Я в больницу, — только и говорит она, улыбаясь. От аллергии не осталось и следа.

А мне и не нужно объяснений — сестру добровольно туда не затащишь, это я знаю. Но я ничему не удивляюсь, потому что видела у подъезда знакомую иномарку с номером из девяток.

Я наконец-то понимаю, что сестра действительно идёт на поправку — и вместе со звуком заводящегося мотора во мне просыпается новый стимул идти вперёд.

9

Когда Балерина однажды звонит мне и говорит, что в этот раз не сможет прийти, я про себя радуюсь — ещё бы, столько времени наедине с моим Ангелом. Он, конечно, итак постоянно провожает меня до дома после каждых наших дружеских посиделок — но всё это длится так мало и так ниочёмно, что я, в конечном итоге, устаю ждать сдвигов и беру всё в свои руки. И отсутствие Балерины именно в этот день — явный знак свыше, или типа того.

Сегодня моя очередь выбирать место для времяпрепровождения — и я тащу Ангела на одну из своих самых любимых крыш в городе. Рядом там — куча заброшенных одноэтажных домов и старая железная дорога, по которой раз в день ходит поезд.

Крыша — плоская и холодная, уникальная в своём роде, неповторимая, как и любая другая. Когда мы поднимаемся с ним на двенадцатый этаж и оказываемся так высоко, что просто так и не представишь, перед нами открывается незабываемой красоты вид. Город похож на лёгкий акварельный пейзаж — белые многоэтажки в оранжевом свете заката кажутся космическими и немыслимо красивыми, заброшенные одноэтажные домики — таинственными и мистическими. Было что-то в них романтичное, неописуемое, своё, родное.

— Здесь, — говорю я Ангелу, — ты ближе всего к своему миру.

Он не отвечает — лишь продолжает наблюдать за тем, как я из дыры в бетонном полу, прикрытой куском железа, вытаскиваю две потрёпанные книги.

— Я здесь редко бываю, — говорю ему, — но всегда оставляю здесь что-то, чтобы не забыть сюда вернуться.

— Мы можем обмениваться письмами, — за меня додумывает Ангел, — и тайнами. Здесь, да?

— Частицу себя я давно потеряла на крыше, — признаюсь. И не вру, даже самую малость.

Я закидываю книги в рюкзак, который Ангел потом берёт у меня, проявляя своё джентльменское воспитание.

— Это личное, конечно, но почему ты живёшь с сестрой?

Он спрашивает об этом, когда мы усаживаемся на принесённый им плед и принимаемся есть купленные перед прогулкой сладости, к которым я, по правде, начинаю потихоньку привыкать. Ангел не требует от меня ответа, но я всё равно рассказываю ему всё, от и до.

— Моя мама ушла, когда я родилась, — пожимаю плечами я, — потому что влюбилась в кого-то, и мы с сестрой очень ей мешали. Я до сих пор не знаю, где она и что с ней. Мой папа после этого просто прекратил обращать на нас внимание, сестра говорит, он был в жутком депресняке. Пил много, да и мы ему просто мешали. Поэтому, когда сестре моей стукнуло восемнадцать, она собрала все свои деньги, попросила друзей чуть-чуть добавить, и мы ушли.

— Так просто? — удивляется Ангел.

— Не совсем. Когда мы заявили отцу, что будем жить отдельно, он не сопротивлялся. Оформил бумаги решил все проблемы — то есть отвязал нас от себя. Больше ругались родственники — как это, девочки, ещё и не замужем, совсем дети, а уже переезжают… на помощь нам, конечно, никто не пришёл — поэтому сестра работала за троих, училась, рисовала за гроши. Мы тогда жили с её друзьями. А потом как-то само собой накопили денег, стали снимать квартиру — так и живём, в общем-то.

— И вы даже не пытались ничего вернуть?

— А зачем? — искренне не понимаю, — слушай, зачем? Мы не нужны были никому, и вряд ли будем нужны. Отец нам не звонит, а я даже не помню лицо своей