Я жму указательным пальцем на кнопку «вкл» — и к моему удивлению ничего не происходит. Я пробую ещё раза три, пока меня не прерывает Балерина своим обречённым вздохом:

— Я совсем забыла, что он у меня накрылся…

Нашему разочарованию нет предела. Рисовать, конечно, можно и в тишине, но это не так приятно, как творить под музыку.

И, чёрт его знает, везёт нам, или просто так совпадают события — стоит нам окончательно расстроиться (а Балерине к тому же — сгорбиться в три погибели от тоски), как в дверь стучатся.

— Не удивлюсь, если вся оркестровая яма пришла поддержать свою приму, — ухмыляется Балерина, когда я встаю с места и иду к двери. Прима, блин, ещё институт не окончила, а уже столько чести!

— За задницей своей следи, — бросаю я ей вслед, и слышу недовольное бурчание. Про себя я тем временем молюсь, чтобы это был кто угодно, только не мама Балерины — её мать конечно женщина неплохая, но только сегодня я прогуляла её урок, и лучше бы ей на глаза не попадаться.

И, чёрт возьми, нам действительно везёт. Потому что стоит мне открыть дверь, как в нос ударяет знакомый запах горных костров и сандала.

Ангел стоит передо мной, улыбаясь во все тридцать два — а за спиной его висит чехол с гитарой.

— Как я удачно попал, — говорит, улыбаясь, он.

— И тебе привет, — отвечаю, пропуская его внутрь.

Он быстро стягивает с ног кеды и весело шагает в комнату Балерины — она встречает его радостным смехом и лучезарной улыбкой, такой, какой встречает всех, на кого ей процентов на пятьдесят плевать. На меня ей, конечно, плевать на все сто, но зато она никого не бранит так, как бранит меня.

— Я как раз с концерта, — поясняет, улыбаясь, Ангел, — подыгрывал там ребятам. Решил заглянуть вот, чаю попить. Повезло же мне.

— Круто, — отвечаю я, снова хватая уголь.

— У меня магнитофон сломался, — поясняет, между тем, Балерина, — а мы хотели музыку послушать. Может, сыграешь что-нибудь?

— Да о чём разговор, — весело отвечает Ангел, и, за несколько мгновений вытащив гитару, устраивается с ней на полу недалеко от Балерины.

— Стой, — произношу я, и он поднимает на меня взгляд, — а ну, сядь-ка рядом с ней.

Ангел послушно двигается к Балерине — получается так, что он сидит на полу, а она сидит на табурете, прямо над ним.

— Подними ноги, — командую Балерине, — и обними колени.

Всё это она выполняет быстро — с ворчанием, но выполняет. Ангел устраивается поудобнее, берёт произвольный аккорд — и я утвердительно киваю, будто бы говоря: всё, ребята, можем начинать.

— Себя тоже добавь на картину, — предлагает, улыбаясь, Балерина, — будет хоть напоминать о тебе время от времени.

— Да без проблем, — говорю я, украдкой глядя на пристроившееся у стены зеркало, — ну, начинаем?

Балерина застывает, глядя в сторону, Ангел же, откашлявшись, объявляет:

— «Звезда по имени Солнце».

И начинает играть. Играть у него получается хорошо, поёт он тоже вполне сносно — и когда мы с Балериной начинаем фальшиво ему подпевать, всем нам становится чертовски здорово и легко.

Он играет ещё множество других песен, многие из которых мы с Балериной знаем — он играет что-то из Земфиры, Сплина, даже вспоминает старого доброго Фрэнка Синатру и Роллинг Стоунз.

Я заканчиваю картину на удивление быстро, всего за каких-то три с половиной часа — выходит что-то вроде лёгкого этюда, только хорошо прописанного и не несущего ощущения недосказанности. Я, как и обещала, вмещаю в холст всех троих — Балерину, сидящую на табурете в своей красивой шаманской кофте, Ангела с гитарой в руках, улыбающегося широко, и себя, устроившуюся в отражении длинного зеркала.

— Красиво, — честно говорит Балерина, и меня распирает изнутри от гордости — хвалит она меня крайне редко. Что до Ангела, так он просто стоит рядом с нами, разинув рот — а я просто торжествую про себя, понимая, что я всё-таки на что-то ещё гожусь.

Балерина расплачивается со мной сразу же, и на все мои отказы от денег посылает меня куда подальше — да и я, собственно, долго не ломаюсь, понимая, что деньги всё-таки лишними не будут.

— С такой суммой опасно ходить одной по улицам, — говорит, собирая вещи, Ангел, — я с тобой пойду.

«Ты поопаснее всяких улиц», хочется сказать мне.

— Да какие проблемы, — вместо этого говорю я.

* * *

Гулять по цветущему Бродвею, слушая песни уличных музыкантов — удовольствие ни с чем не сравнимое, честное слово. Чёрт его знает, каким ветром нас туда занесло, но это и не нужно знать.

Рядом — сквер, усыпанный зеленеющими по весне деревьями, фонари зажигаются один за другим, перекрывая своим светом ярко-жёлтые звёзды, похожие на догорающие угольки. Но мне, конечно, нет дела до далёких холодных звёзд — зачем думать о них, если рядом идёт горячее солнце, родное и такое близкое, что, протяни руку — обожжёшь пальцы.

Зачем вообще о чём-то думать, когда рядом с тобой — солнце, искренне радующееся небу и запаху цветов, весёлое, безумное, необыкновенное.

Мороженщики — ещё одна отличительная черта Бродвея, заслуживающая отдельного внимания. Таких весёлых, беспардонных и жизнерадостных людей с самыми белыми улыбками и самой загорелой кожей нигде в мире больше нет и не будет — за это я ручаюсь. Они улыбаются, видя нас с Ангелом, кричат что-то вроде «с такой красивой девушкой гуляете, ака, порадуйте её, у нас лучшее в мире мороженое!», и это, чёрт возьми, самая глупая и неизобретательная в мире реклама, но она, как ни странно, работает на ура. И неважно, считают они тебя красивой на самом деле или нет — в такие моменты ты чувствуешь себя хорошо и легко, настолько, что не задумываешься.

— Будешь мороженое? — это даже скорее утверждение, чем вопрос, потому что в следующую же секунду Ангел поворачивается ко мне лицом, держа в обеих руках два огромных, просто исполинских рожка с фруктовым и шоколадным мороженым.

У меня не находится сил хотя бы из приличия возразить — и я просто-напросто выхватываю у Ангела фруктовое, и набрасываюсь на него, как дикий зверь. Становится холодно и очень сладко, а мне становится до неприличия здорово.

Если даже изо всех сил попытаться вспомнить, когда я ела что-то подобное в последний раз, всё равно не вспомню. Все те деньги, что мне давала сестра на подобные шалости, я втайне добавляла к нашим (как она думала — её) сбережениям на лекарства,