— Сюда веди простую эту, — махнул рукой Любим.

Полонянка подплыла, нарочито качая пышными бедрами. С лица не красива: маленькие, хитро прищуренные глазки, крупный мясистый нос, излишне пухлые губы, но тело статное, крепкое, манящее. «Не дороговата ли одежа для дочери гончара? А взгляд распутный, уж я таких повидал».

— Кто такая? — усмехнулся Любим в хитрые очи.

— Отрада я, — прикусила она пухлую губу, слегка наклоняя голову.

— Как думаешь, Отрада, полюбовник по тебе горюет? — пошел прощупывать почву Любим.

— Да кто ж его знает, девок в округе много, может еще какую приглядел, — улыбнулась она, ничуть не смутившись.

— К полюбовнику-то хочешь?

— Да на тебя, зеленоглазенький, поменяла бы, — повела плечами Отрада, отчего пышная грудь под тонкой рубахой стала еще приметней.

Любим расхохотался.

— Бедовая ты девка. Так кто полюбовник-то, к кому за выкупом посылать?

— А поспрошай у боярышень, все выболтают.

— А я у тебя спрашиваю, али стыдишься?

— То пусть он сам стыдится, — откинула назад темно-русую косу Отрада. — боярина Гореслава Светозаровича я любая.

— Вот те раз! — не удержался от восклицания Любим. «Вот это женишка посадник для дочери отыскал, злато с серебром, а не жених! Может поэтому Марьяшка от горя с князем беглым и спуталась?»

— А невеста его про тебя знает? — продолжил он допрос.

— Марья? Да знает, наверное. Град-то у нас не велик, — Отрада хотела казаться распутно-равнодушной, но Любим заметил легкую ревность, тонкой змейкой промелькнувшую в девичьих очах.

— Ладно, ступай к остальным.

«Знает Марья, знает и посадник. Что же он дочь любимую за прелюбодея отдает? А этот Горяй смеет еще поперек слова тестя идти, на совете ведет себя нагло, словно он сам уж посадник. Не ладно здесь, ох не ладно».

— Так девку отпускать будем? — пробасил Могута.

— Нет. За этой, тертой, особо приглядывать.

«Тяжело Марьяшке придется, ох тяжело: сама порченная, да еще и соперница наглая под боком. Будет Горяй курицу мою поколачивать, этот гордец ей князя не простит, к Отрадке ночами бегать станет, а то и правда возьмет, да князю жену подарит, чтобы правой рукой при Ярополке стать. Тьфу, грязь какая. Я б на месте Тимофея дочь бы пожалел, да женишка другого сыскал, чего он медлит? Да то не мое дело, волкам ли кур жалеть».

Пленникам отнесли еду и дрова. Сами владимирцы тоже кинулись разводить костры. Солнце клонилось к вечеру. За рекой было спокойно, посад неспешно отходил ко сну — благостная, умиротворяющая картина, словно и не было утреннего нападения.

— Дозоры на ночь усильте, не нравится мне эта тишина, — предупредил десятников Любим.

Марья сидела безвылазно в шатре, лишь раз выйдя по нужде. В сопровождении своей тени Мирошки, не глядя по сторонам, она поспешно прошлась туда и обратно и снова задернула полог. Любим заметил, как криво повязаны обмотки ее лапоточков, но предлагать свои услуги благоразумно не стал, зная, что сегодня получит отказ. «Ну пусть подуется, коли охота».

Кун без спроса сердобольно отнес полонянке похлебочки, девушка долго беседовала со стариком, сидя у входа в шатер. Марьяшка что-то возмущенно говорила, кидая злые взгляды на Любима. «На меня жалуется». Дед согласно кивал головой. «И старый туда же», — злился и Любим.

— Чего эта курица там тебе баяла? — не удержался и спросил он у вернувшегося холопа.

— Что в постный день пятничный мясо едим? Не дело это. Так и я давно говорю, что рыбки нужно раздобыть, чтоб в грехе не погрязнуть.

— Праведная, значит? — усмехнулся воевода.

На плечи наваливалась усталость, нестерпимо захотелось спать. Военежич, широко зевая, велел Куну настелить ему под шатром. Едва коснувшись щекой мягкого меха, Любим провалился в черноту глубокого сна.

— Любим Военежич, Любим Военежич! — кто-то настырно тряс его за рукав.

Любим лениво приоткрыл правый глаз, небо уже светлело, близилось утро.

— Любим Военежич, не гневайся, не доглядел, — над ним с видом нашкодившего щенка склонился Мирон.

— Чего стряслось-то? — легкий ветерок дурного предчувствия пролетел над головой.

— Посадникова Марья сбежала.

— Как сбежала?!! — резко вскочил Любим.

— Не гневайся! Она до кущи попросилась, ну я ее и отвел, не за тын как раньше, а к нашей, что поодаль. Не выходит и не выходит. Ну мне неудобно заглядывать, мало ли что, да время-то идет. Я и окликнул, мол, Марья Тимофевна, жива ли? А тишина. Заглянул, а ее там нет. Проскочила как-то мимо меня, а я и не углядел. Прости!

Любим и сам не понял какое чувство родилось у него внутри — досада, злость, гнев… потеря, тоска, безысходность. «Где ее теперь ловить? Что иголку в стоге сена!»

— Поднимай людей к лесу! И Щучу ко мне, — тем не менее решил он биться до конца. — Дочь посадника сыскать, шкуру спущу!!!

Бедный Мирошка полетел исполнять приказ, сверкая пятками. Вои рыскали по оврагам и прочесывали чащу, несколько доброхотов полезли в камыши. Ничего, пусто, Марья растворилась в сгущающемся утреннем тумане. Бросить всех людей на ее поиски Любим не мог, нельзя оставить стан в малой силе, а тех, что отрядили, не хватало.

— Чего ты ее с остальными не запер, все равно ведь не залежал[47]? — ворчал Якун, а Любим и сам не мог ответить на этот вопрос.

— За потраву проучить хотел, чтоб в одиночестве посидела, — соврал он.

— Вот и посидела, ищи теперь ветра в поле. Посадникова дщерь — это ж такая удача в руки к нам пришла, и на тебе, — Якушка все топтался и топтался по неудачливому воеводе, — и приставил кого? Соплю этого, она его в раз окрутила — ходил следом, слюни пускал. Будто опытных мужей нет, чтоб к девке приставить…

Якун еще что-то выговаривал, но Любим его уже не слушал. «Если подалась на какую заставу, к тетке, например, то не найдем уж, это что Ярополка вылавливать. А если на тот берег, к отцу, то еще перехватить-то можно. Умеет ли плавать?» Первый пыл бестолкового мельтешения туда-сюда прошел, Любим в раздумьях медленно побрел к реке, за ним большой тенью последовал Могута, а чуть поодаль с поникшей головой раздавленный горем Мирошка.

Утро быстро вступало в права, но как на зло над Доном стояла плотная пелена тумана. Любим вглядывался в нее, напрягая зрение.

— Вон она!!! — внезапно радостно крикнул Могута. — В лодке уходит!

— Да не показалось ли тебе, невидно же ничего? — проследил за рукой десятника Любим.

— Точно говорю, гребет.

Обгоняя друг друга, воевода и десятник кинулись к лодкам.