— Порубила, лодочки порубила! — заорал первым добежавший Могута. — И топор вот.

Все три оставшиеся лодки имели в днище прорубы. Где Марьяшка умудрилась взять топор понятно — когда кашеварила с Куном, стащила. Дед еще вчера сетовал, что не может найти. А вот как она смогла так тихо прохудить лодки? Наверное, когда поднялась первая суета. Все это Любим раздумывал, быстро скидывая одежду и сапоги. Рядом разоблачался Могута. Мирошка тоже было кинулся развязывать кушак, но Любим его одернул:

— Здесь сиди!

Воевода знал, что парень плавает хуже валявшегося на берегу топора.

В спешке Любиму никак не удавалось развязать гашник[48], махнув рукой, он полез в воду в портах. Рядом огромным медведем в реку вбежал Могута. Широко разрезая воду, они вплавь кинулись догонять беглянку. Резкий порыв ветра разорвал молочную вязь, и Любим, наконец, увидел Марьяшку…

Марья тоже заметила преследователей и налегла сильнее на весла, но слабые ручки теремной девицы плохо справлялись с нелегкой задачей, быстрое донское течение сносило лодку все дальше и дальше от правого берега. Девушка с надеждой поглядывала сквозь клочья тумана в сторону крепости, бросал туда взгляды и Любим. Если беглянку заметят онузцы, за ней вышлют лодки, и тогда спасаться придется уже безоружному вороножскому воеводе и его гридню. Любим поднажал. Желание догнать ускользающую добычу было так велико, что он оставил далеко позади не очень ловкого в воде Могуту и все больше, и больше сокращал расстояние с беглянкой.

А Марья упорно гребла и гребла, не собираясь сдаваться, Любим уже мог рассмотреть злость и отчаянье на ее раскрасневшемся лице. Преследователь тоже вложил все силы в последний рывок и почти поравнялся с лодкой, тяжело выдохнул, хищно улыбнулся добыче и скрылся под водой. От бешенной гонки вода показалась не просто теплой, а даже горячей. Сделав мощный гребок, Любим вынырнул прямо из-под лодки и схватился за борт. Марьяшка от неожиданности взвизгнула и замахнулась веслом. Военежич рисковал получить увесистой деревяшкой либо по голове, либо по пальцам. Но баба, она и есть баба, ей очевидно не так-то просто ударить человека, даже «волка». Марья чуть замешкалась, этого оказалось достаточно… Любим с силой качнул лодку, и девушка вместе с веслом полетела в воду. Дон сразу сомкнулся, оставив на поверхности лишь золотую косу, за нее и ухватился Военежич, вытаскивая несносную «курицу». Вынырнув, Марья сделала жадный вдох и мертвой хваткой вцепилась в Любима.

— Тише, тише! Я держу тебя, — видя ужас на пригожем лице, поспешил он успокоить девицу. — Да не утонешь, дыши глубже.

— Ду… Ду-ре-нь… Я же плавать не умею! — с трудом выговорила она посиневшими губами.

— Ну да курицам-то плавать и не положено, — оскалился Любим.

— Зато лапти больно хорошо плавают, — девушка зло сверкнула глазами.

— Не совестно-то так бесстыже к добру молодцу прижиматься? — промурлыкал он от удовольствия, чувствуя упирающуюся в него девичью грудь и железные объятья на шее.

— Ой! — Марьяшка так резко отпрянула, что чуть опять не нырнула.

— Хватит дурить, — снова подтянул ее к себе Любим, — в лодку давай, а то вон бороденка уж трясется.

Все это время он не забывал одной рукой удерживать дощаник[49]. Подсадив Марьяшку, Любим легко и сам взобрался в лодку, подгреб рукой, вылавливая разбросанные по воде весла. Можно плыть обратно. Он махнул подплывшему Могуте поворачивать назад.

— Ты, как искупаться еще раз захочешь, так лучше меня зови, я тебя за шиворот держать стану, — продолжал Любим потешаться над мокрой и злой Марьяшкой.

Девушка надуто молчала, деловито выкручивая косу и подол поневы. Раздражение выдавали раздувающиеся ноздри и сдвинутые брови. Любим удобно уселся спиной по ходу движения и неспешно погреб обратно, стараясь держаться ближе к своему берегу. Глаза бродили, бродили по сторонам, да и возвращались к облепленной мокрой рубахой девичьей груди. Вот ведь как: Отрадка свое богатство выставляла, да его это лишь раздражало, а эта стыдливо старается прикрыть, а взгляд сам так и ныряет. Радостное ощущение удачного лова не покидало охотника.

— Зря сбежать хотела, — небрежно бросил он надутой красавице, — нельзя тебе бежать, отцу навредишь.

— Это чем же? — фыркнула Марьяшка, вздергивая курносый носик.

— Покуда ты здесь, он в таком же горе, как и все мужи нарочитые, а общая беда объединяет, а ежели ты, жива да здорова, дома окажешься, а их дети у нас томиться останутся, то бояре роптать начнут, враги батюшки твоего воспрянут, попрекать Тимофея будут в беспомощности — посадник только свою дочь выручил, а других спасти не смог.

— Так я ж сама сбежала!

— Да кому об этом ведомо? Слаб отец твой в граде своем…

— Да как ты смеешь?! Да мой батюшка — посадник добрый, его все уважают! — Марья так разволновалась, что вскочила на ноги, но лодку опасно закачало, и девушка поспешно села обратно, хватаясь за борт.

— Я смею, потому что мне отец твой сам об том сказал, — Любим почти бросил грести, и дощаник опять понесло по течению. «Нужно на все ей глаза открыть, а там пусть сама решает». — Тимофей стареет, молодые да бойкие на пятки наступают, а больше всех Горяй. Так ведь? — он испытывающе приподнял бровь.

Марья молчала, поджав губы, серые глаза наполнились нестерпимой тоской. Любим понял, что попал в цель.

— Зачем отец тебя Горяю пообещал, такой ведь зять ему не по нраву, крепко не по нраву? А? Молчишь? А я тебе скажу: Горяй на место отца твоего метит, молодые бояре уже за него. Боится отец твой, что ежели с ним что станется, обида вам с матушкой от нового посадничка будет. Отказа вам не простит. Так?

— Так, — хрипло призналась Марья. — Отец ему согласия не дал, время тянет, только Горяй уж всем бает, что я невеста его, чтоб другие не сватались, а отцу в глаза смеет говорить, что лучше в венчанных женах ходить, чем в наложницах. А отец меня отдавать не желает, а должно все равно согласится. Горяй настырный, не отстанет, что пиявка прилепился, проходу не дает.

— А дружина отцова где? Люди его? Почему Горяй в граде хозяйничает?

Марья раздумывала, прикидывая — открываться врагу или нет. Любим терпеливо ждал, не торопя ее.

— Дружина с братом ушла, отец сам их всех с ним отправил, — сдавленно выдохнула она, — и жен с детишками с собой забрали.

— Куда ушли? — осторожно направил ее признания Военежич.

— В Чернигов. Брат с князем нашим повздорил, горяч больно, ну и уходить собрался под руку к черниговскому князю, батюшка боялся за него и велел дружине с ним уходить. Уже второе лето от брата вестей нет, может его и в живых уж нет, — на щеке сверкнула слеза.