реализма и абстракции и из них создавать чистую форму искусства, – именно Боннар с Сезанном, наверное, сильнее других повлияли на поколение польских художников последнего двадцатилетия.

Поиск синтеза противоположных элементов, ставших таковыми только после Давида («Это Давид разделил искусство», – говаривал с горечью Панкевич), стремление к картине, не отрывающейся от реальности и при этом абстрактно скомпонованной, отказ от чистого импрессионизма (аналога натурализма в живописи) и чистого абстракционизма, перечеркнувшего природу, я считаю главным достижением сознания последних лет в Польше.

* * *

Мне кажется, что эволюция, которую пережила польская живопись в последнее время, свидетельствует о большой жизнеспособности и возможностях польской пластики в будущем. Не знаю, какая из европейских стран – не считая Франции, которая за двадцать лет стала центром не только французского, но и международного искусства, – выказала такой напор в художественной сфере, как Польша. В Германии мы отмечали систематическое уничтожение серьезного искусства. Современную живопись там вырвали с корнем, оставив массу китчевой пропаганды вроде представленной в Мюнхене на большой художественной выставке в 1938 году картины «В начале было слово», изображающей Гитлера, выступающего в пивной, или тех отвратительных, притворно старательно нарисованных женских ню на выставке в Париже. А в Советском Союзе? Там также мы видим жестокое уничтожение чистого искусства. Если в области пропагандного плаката, театральных декораций (прикладное искусство) Россия еще показывала интересные, стоящие вещи, то станковая живопись в прямом смысле пропала. «Отец народов» на фоне красных флагов, серпов и молотов или портреты генералов Советской армии, которые пришлось быстро записывать по совсем не художественным причинам на парижской выставке 1937 года, – характерные продукты советского искусства живописи.

Сегодня можно утверждать, что в Польше как раз станковая живопись последних двадцати лет в противоположность России и Германии заняла определенные твердые позиции. Если она – по понятным, впрочем, причинам – была встречена с непониманием, то никто ее не травил методами наших соседей, а порой художников поддерживали даже те, кто их не понимал, потому что сохранялось уважение к труду художника и у очень многих – понимание того, что навязывание искусству официозных рамок и штампов – смерть для него. Может быть, уже пора записывать соображения и воспоминания о том периоде, о польских потомках Сезанна и Боннара, о роли Панкевича, Маковского, о наших уже покойных коллегах, о Валишевском, судьба которого была не менее трагичной и великой, чем у Ван Гога, о Митере (1898–1936), редакторе «Глоса Пластыкув», который до самой смерти продолжал нам рассказывать о Сезанне и давал советы, как продолжать борьбу за «хорошую живопись» в Польше. Этот запал, бескорыстная страсть к искусству, трудолюбие небольшой горстки людей, множество талантливых художников принесли плоды, свидетельствующие о том, что и в этой области Польша двадцать лет независимости потратила не зря.

1944

Подпоручик Адольф Бохеньский

Пока не сдали превосходный репортаж в печать,

Пока не увековечили трупы на свои «Лейки»,

Вглядитесь в застывшие глаза, что отныне молчат,

Иностранные корреспонденты из агентства Рейтера.

Т. К. Савицкий

Сегодня, получив известие о том, что при взятии Анконы погиб подпоручик Адольф Бохеньский, я с подозрением всматриваюсь в каждое возвышенное выражение, приходящее мне в голову: нет ли в нем лишнего пафоса, эпитета, который через год или два покажется напыщенным, а самому Бохеньскому, будь он жив, с его прекрасным чувством юмора и хлесткой иронией – досадным и смешным.

Но ведь при всем желании говорить о нем самыми тихими и точными словами, нельзя избежать слов самых сильных, придется использовать слово геройство, более того – придется использовать слово величие.

«Незаменимых людей нет» – как часто мы это слышим; но это неправда – есть незаменимые люди. Такого сочетания ума, до жути холодного, с характером, сумасшедшим мужеством, исключительной культуры и образованности со щедростью и неустанным порывом сердца – нам уже не встретить. Может быть, будут такие же светлые головы, такие же твердые характеры, но никому уже не занять того единственного места, которое занимал Бохеньский не только среди нас – в армии, но и в польской культуре и современной политической мысли.

Горстка сведений, поспешно мной записанных, собранных от его брата и друзей, может служить разве что предисловием к более подробным и глубоким трудам о нем. Жизнь Бохеньского должна быть всесторонне изучена и представлена: его блестящая военная карьера, его публицистическая и политическая деятельность, в которых он проявлял те же качества, что и на фронте, – смелость, смелость в области убеждений, что у нас такая редкость, смелость мыслить до конца, нередко вопреки тому, что больше всего любишь, смелость высказывать непопулярные суждения, раздражавшие больше всего.

Год назад мы ехали вместе в машине по раскаленной иракской пустыне. Адзё засыпал нас стихами, которые мог декламировать часами, начиная с «Фауста», Бодлера и заканчивая его любимыми пацифистскими стихотворениями Виттлина[30] и революционными – Броневского[31]. Кто в Польше был более органическим, более непримиримым врагом сектантского партейства, тоталитарного мировоззрения, кто лучше его умел «благородно различаться», ценить, уважать, даже яростно защищать своих идеологических противников, кто лучше его понимал, что культура – это совокупность очень разных, порой противоречащих друг другу ценностей, не набор логически взаимосвязанных слоганов, а сплав самых разнородных элементов? Когда мы тогда ехали по пустыне, мимо скудных оазисов и цветущих белых и розовых кустов олеандров под Багдадом, он говорил нам о будущем, что хотел бы сделать еще одну вещь, если переживет эту войну. «Я хочу написать многотомную работу о зарубежной и польской политике в XVII веке». Теперь уже эта многотомная работа не увидит свет, как и воспоминания, которые он планировал. У нас остается его небольшая книжка «Между Германией и Россией», без которой не сможет обойтись ни один польский политик, несколько публицистических статей из «Бунта Млодых», «Политыки»[32], «Дроги»[33] и память об ушедшем друге. На ум приходит фраза Норвида «Дух начинать предпочитает».

* * *

Адольф Мария Бохеньский родился в 1909 году в семейном имении Пониква в Восточной Малопольше. Во время мировой войны с пятилетнего возраста далеко путешествовал, что наверняка ускорило развитие впечатлительного ребенка: Львов, Будапешт, Бухарест, затем год прямо на линии фронта, затем Киев, Петербург, Торнео, Хапаранда, Стокгольм, Берлин и снова Львов. Классическую гимназию он оканчивает во Львове и с трудом допущен к экзаменам на аттестат зрелости – ему нет еще 17 лет. Сразу после этого уезжает в Париж, где, не достигнув 20-летия, с золотой медалью