Вы никогда не верили в смысл этого мира, Вы утверждали, что все одно другого стоит, – пишет Камю своему довоенному другу-немцу. – Что добро и зло можно определять по желанию. Вы допускали, что не существует ни человеческой, ни божественной морали, что единственные ценности, правящие миром, – это те, которые управляют миром животным, – жестокость и хитрость.[…] И по правде сказать, мне тогда казалось, что и я сам думаю так же. Я не находил контраргументов, кроме острого ощущения справедливости, которое казалось мне таким же нерациональным, как самая неприкрытая из страстей. В чем же заключалось различие? Разница была в том, что Вы легко смирились с безнадежностью (vous acceptiez légèrement de désespérer), а я с ней так и не смирился.

В том же письме он пишет далее:

Но благодаря Вам мы вошли в историю и в течение пяти лет не могли больше радоваться пению птиц в вечерней прохладе. Мы обязаны были горевать. Мы были отрезаны от мира, потому что каждую минуту с этим миром ассоциировались сонмы смертельных образов.

Уже пять лет на этой земле нет больше утра без агонии, вечера без ареста, дня без убийств.

Это Résistance[48] пробуждает в Камю действенную любовь к справедливости, волю к борьбе. Он дважды отправляется на фронт, а также редактирует подпольный, а затем официальный журнал «Комба», пишет философскую книгу, считается одним из главных экзистенциалистов, его имя часто произносят вместе с именем Сартра. Но какова пропасть между его прозой и прозой Сартра. Во всем, что пишет Камю, слышен суровый звук чистоты: его проза напоминает морской пейзаж, остроконечные, четко очерченные скалы на солнце, она пахнет морем.

«Чума», написанная столь бесстрастным языком, – это не только книга без ярких сексуальных сцен, которые так часто и с таким талантом живописует Сартр, – в ней нет никакого эротического сюжета. Она скромна: слово «любовь» заменено словом «симпатия»; «самопожертвование» – «помощью», а ведь в ней от начала до конца речь идет о любви и самопожертвовании, вплоть до добровольно принятой смерти, до разрыва с самым дорогим.

«Чума» – это книга о защите свободы, свободы даже в городе, где тысячи людей умирают от чумы, потому что только добровольно принятая дисциплина достойна – говоря языком Камю – симпатии. Эта внутренняя дисциплина велит доктору Риэ выстоять в чумном городе и не взглянуть в последний раз в глаза жене, умирающей вдали от города.

«Хочешь сбежать из города зачумленных ради счастья? Беги, никто тебя не остановит». Доктор Риэ, который сам жертвует всем, помогает журналисту Рамберу бежать, соглашается, чтобы тот подкупил охрану, потому что «он не из этого города», потому что любит женщину, которая далеко, и хочет быть счастлив. Когда через пару недель журналист, имея верную возможность бежать, сам отказывается ехать, решая остаться в гибнущем городе, потому что чувствует с ним связь, потому что не смог бы стать счастливым, уехав, – тогда они с доктором вдруг меняются местами, тот начинает уговаривать Рамбера покинуть город.

«Я тоже имею право сделать что-нибудь для счастья, – говорит доктор, – уезжай, помни, что ты должен сделать выбор, если останешься с нами, у тебя уже не будет времени быть счастливым».

Может быть, самые прекрасные страницы книги – образ старой матери доктора. Всего парой тонов (как в некоторых полотнах Коро или на голландских натюрмортах), самыми что ни на есть экономными средствами выражена форма и свет. Старуха молчит, готовит сыну обед, смотрит после захода солнца на темнеющие городские крыши… Там нет ни слова нежности или любви, но откуда же мы точно знаем, что эта женщина живет ради своего сына, что она его любит? «Риэ не был уверен, его ли она ждала каждый день, но что-то изменялось в ее лице, когда он появлялся. Все, что трудовой жизнью было отпечатано на этом лице молчания, вдруг оживало».

В этой книге на каждой странице – проблемы, близкие «Братьям Карамазовым», даже слишком близкие. Иногда они кажутся актуальной иллюстрацией вопросов, затронутых Достоевским в «Братьях…». Прежде всего читателю вспоминается сцена из Великого инквизитора. «Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный и плененный тобою?»[49]

Затем смерть ребенка – это почти что продолжение разговоров Ивана Карамазова с Алешей. Тот «билет в рай», который Иван не принимает, потому что в мире есть страдание невинного ребенка. Есть ли Благодать и чего стоит Благодать по сравнению с этим страданием? Среди разных ответвлений этих вопросов пробивается один, может быть, самый актуальный вопрос Камю: что есть святость? Можно ли быть святым без Бога, когда «Бог умер»?

Но насколько же эта книга грустнее книг Достоевского, насколько она сильнее душит. Нет надежды на этой грустной земле, кроме как сделать все, что в твоих силах. Нет и не будет никакого проблеска Благодати, да и чуда точно не будет. Певец любви к жизни, который в пустыне и на алжирском пляже в полной метафизической безнадежности находил путь к счастью, сегодня, кажется, делает читателю признание, которого он, может быть, и не хочет делать, которое сам не вполне осознает, признание Достоевского: «Меня Бог всю жизнь мучил»[50].

Прочитав роман, можно быть уверенным в одном – Камю находится в неустанном поиске, сложно предвидеть его дальнейшую эволюцию.

«Бог умер» в устах Камю достойно комментария из «Исповеди сына века» Мюссе, которую я процитировал в эпиграфе к этой заметке. «Это был громкий крик боли, и, как знать, может быть, в глазах Всевидящего это была молитва».

1947

Могилы или клады

Плакучие ивы на берегах Сены

Грусть навевают как ивы Евфрата[51].

Я шел по Пон-Нёф. Был туман, не голубой, как часто бывает в Париже, а серый, почти лондонский. Тяжелый купол Института цвета сажи выныривал над старыми серыми домами на фоне серого неба. Дома на острове тоже были серы, один из них, ощетинившийся тонкими металлическими лесами, выглядел как горшок в проволоке. Ведь именно по этому мосту – вспоминал я – ехал Сулковский[52] в Египет, они вместе с Вентурой[53] выезжали в карете, отсюда неподалеку, из дома Бреге на Quai de l'Horloge[54], В этом доме, заметном с моста и построенном в 1610 году, где сейчас живет великий писатель Даниэль Галеви[55], в комнатах, увешанных картинами Будена, Русселя, Сезанна и Гогена, в узких