коридорах и коморках, заваленных книгами, не осталось и следа воспоминаний о нем. Когда Сулковский проезжал по этому самому мосту, у его кареты сломалось дышло. Тогда он сказал: «Видно, не вернусь я из Египта». И не вернулся.

Я шел по мосту усталый, ни о чем не думая. Последний кусочек Ситэ, сад под мостом, врезающийся острым шипом в Сену, был почти затоплен. Деревья сада касались воды, их кроны были того же цвета, что и купол Института, среди них стояла и старая низкая ива со сломанным стволом, подпертым палками. «Плачущая ива на берегу Сены»…

Она склонялась над густой, непрозрачной, матовой серо-зеленой водой. Короткие тяжелые волны шли быстро и бурно. Я смотрел на город непроизвольно, полусознательно, отмечая сочетания красного, серого и отражающуюся от этой серости глухую зелень быстрых волн поднимающейся Сены.

Вдруг я почувствовал, словно без участия сознания, что Париж уже умер, что это не Париж, а руины Парижа, что я смотрю на тяжелую зеленую волну, которая вот-вот зальет, затопит этот город.

В другой день я поспешно шагал по мосту Турнель из Польской библиотеки, с острова Святого Людовика. На вершине здания на противоположном берегу сверкали огромные окна ресторана La Tour d'Argent[56]. Его закрыли после Libération[57] на какое-то время, поскольку он якобы слишком радушно принимал немцев. Ресторан, один из самых дорогих в Париже, давно уже снова открыт, а ведь в том же La Tour d'Argent (тогда он, должно быть, выглядел иначе и гораздо скромнее) друзья Мицкевича давали обед в его честь в 1855 году, перед его отъездом в Константинополь, всего за два с половиной месяца до смерти. На фоне голубого неба, в свете теплого, почти весеннего январского дня, в легкой голубой туманной дымке над темными кронами деревьев вырастал Нотр-Дам, сиреневое кружево. Лишь высокий шпиль, построенный в середине XIX века Виолле-ле-Дюком при реставрации собора, разрушенного во время революции, был темно-сапфировым. Весь пейзаж, такой нежный в розово-голубых тенях и световых пятнах, казался почти нереальным – и снова меня пронзило странное впечатление: пейзаж этот, пропитанный французскими и польскими воспоминаниями, не существует в реальности, он может в любой момент развеяться, это мираж.

Откуда берутся такого рода переживания? Я возвращаюсь на Пон-Нёф, на домах не заметно сильных следов разрушения, высокий уровень воды в Сене – явление частое и привычное; возвращаюсь на мост Турнель, кружево Норт-Дам ничуть не изменилось с 1924 года, когда я впервые его увидел – видение каменное, прочнее не бывает, почти вечное.

Если бы я был Блоком, может быть, я написал бы стихотворение вроде «Скифов», да еще и почувствовал бы себя пророком, но, не будучи поэтом, я начал исследовать источник своих видений. «Затопленный» Париж, или Париж-«мираж», был вторичным переживанием, навеянным, с одной стороны, теориями катастрофы, с которыми мы то и дело сталкиваемся в разговорах, журналах, книгах, с другой – пассивным пораженчеством, с которым очень многие эти теории принимают; мои «видения» Парижа были формой инфекции[58].

Потому что катастрофизм уже действительно проник в массы. Например, вчерашний «Комба»[59] напечатал письмо от читателя-врача, который пишет о своей пациентке, хозяйке небольшого магазинчика, что та после реформы Блума, реформ Майера не в состоянии заплатить 150 тысяч франков за лечение, и на основании этого только факта делает вывод, что у Франции «началась агония», вместо того чтобы требовать от врачей снизить цены на лечение. А сколько еще таких голословных утверждений «последнего дня» даже в желтой прессе!

Параллельно и симметрично действует, наоборот, «метод Куэ»[60] советской и советизирующей прессы. Газета «L'Humanité» и пропагандистское издательство France-URSS рассказывают о всегда целенаправленном, всегда жизнерадостном и бодром творчестве в странах победившего пролетариата, об энтузиазме каждого жителя России и ее стран-сателлитов и показывают фотографии вечно улыбающихся и цветущих граждан «народных демократий», подчеркивая при этом разложение капиталистических государств.

Эти два параллельных течения, фразы, повторенные тысячу раз, делают свое дело, и отношение к реальности среднего человека складывается в обстановке крайне распространенного пораженчества и ощущения угрозы «потопа», идущего с Востока. Панические настроения идут волнами, то усиливаясь, то ослабевая, но многие французы в последние несколько лет заняли осторожную позицию, принимая в расчет вероятность необходимости нового коллаборационизма с новым оккупантом с Востока.

«Настоящую опасность представляет сегодня, – пишет вдумчивый наблюдатель Вальмеру в „Écrits de Paris“, – не количество членов коммунистической партии, но чудовищная совокупность слабости, оппортунизма и нечистой совести, которую коммунизму удалось мобилизовать в свою пользу».

* * *

Последняя книга Мальро, «Психология искусства», была воспринята критикой также в контексте «катастрофизма». Поспешная, со множеством пропусков и повторов, как будто говорящий запыхался после долгого бега и из последних сил выплевывает из себя слова, с трудом хватая воздух, она характерна для своего времени. Ее пока мало кто прочел, она слишком дорога и отнюдь не проста, ее никогда не будут читать толпы, но «кто обращается к двоим, обращается ко всем».

Авторские грозные или трагические заключения, отбросив балласт философии и истории, уже пересказывают журналы и газеты.

«Умирающая или нет, но определенно находящаяся под угрозой Европа осмысливает себя уже не в понятиях Свободы, а в понятиях Судьбы» – так заканчивает Мальро главу своей книги, напечатанной в «Культуре» (№ 2–3). А затем, в одной из последних глав, пишет:

Сегодня мы уже знаем, что современные формы перемирия так же уязвимы (vulnérables), как и предшествующие, что демократические системы несут в себе семя капитализма и тоталитарной полиции, что наука и прогресс предполагают атомные бомбы, что разум не выражает человека целиком. Для XIX века цивилизация была сначала миром, а затем свободой, но от человека Руссо до человека Фрейда уж точно не свободы прибавилось больше всего. Даже города-призраки Центральной Европы не так разбиты, как разбито понятие человека, которое вылепила себе Европа. Какое государство XIX века осмелилось бы устраивать пытки?

Беген[61] в «La Semaine dans le Monde»[62] называет эту книгу Апокалипсисом живописи, а самого Мальро – писателем, «захваченным потопом истории».

Морис Надо[63] в «Комба» говорит о Мальро со смесью восторга и горечи, у него проскальзывает сожаление, что писатель и мыслитель такого масштаба, вступивший когда-то в искусство, как в орден, ударился теперь в политику, «как в самоубийство». Надо видеть в этой книге тризну по умам и эпохе, слишком верившим в западного человека, а теперь потрясенным могуществом сил, которые против этого человека объединились.

Но сама книга предлагает не заламывать руки от ударов судьбы