мы начнём друг друга закладывать. Как‐то это было не принято в нашей среде.

Миха предположил, что она просто не вовремя попалась вчера кому‐то на глаза и девчонку запомнили.

Глюкер парировал тем, что мы все вчера попались на глаза, и каждый исключительно не вовремя. И с этим трудно было спорить. А что тут скажешь, если он прав?

На самом деле просто фамилия тихой стояла первая в списке детей на этаже. Но об этом мы узнали гораздо позже.

После обеда нас разогнали по палатам и объявили сон-час. А сразу после этого из палаты вызвали Глюкера и тоже куда‐то увели.

Мы с Мишкой сбились перед столом и провожали его с такими лицами, будто уже не надеялись увидеть. Он оборачивался и жалобно смотрел на нас.

И на этом безумие только начиналось.

Минут через пятнадцать-двадцать — не больше — после того, как увели толстого, в больницу нагрянули санинспекция, Роспотребнадзор и ещё какие‐то ребята в костюмах химзащиты.

Сначала они с крайне деловым видом перевернули весь этаж в поисках каких‐либо следов насекомых или грызунов и, разумеется, ничего не нашли. Мы знали как минимум об одном железном доказательстве присутствия здесь крыс — перекушенный провод телевизора. Но телик таинственным образом исчез из игровой и по официальной версии отправился на ремонт после повреждения кинескопа. Что кто‐то перегрыз сетевой кабель, врачи, все до одного, отрицали.

Инспекторы переговорили с нами. Разумеется, за неимением поблизости наших законных представителей, в присутствии лечащего врача. Который смотрел так, что было страшно говорить о тех, кто жил в стенах, и мы в основном ограничились рассказами о неких звуках, природа которых нам неизвестна. Про тараканов, что разгуливали в палате девчонок, вообще не сказали ни слова.

Самым жутким был момент, когда допрашивали Миху (а иначе и не назвать), в стене пронеслось несколько тварей с ужасным, пронзительным писком. Никто из взрослых и ухом не повёл.

Мы с Михой красноречиво переглянулись.

Взрослые их в упор не слышат, а значит, это точно никакие не крысы.

Когда привели Глюкера, то забрали меня.

Оказывается, после вчерашней истерии к нам в больницу нагрянул психотерапевт или психиатр — всегда путал этих товарищей — и теперь допрашивал всех нас, чтобы разобраться в происходящем. Однако ощущение складывалось такое, что его интересует всё, кроме вчерашней ночи.

Например, этот умник подробнейшим образом расспрашивал меня о детских страхах. В смысле о том, чего я боялся лет в семь-восемь. О том, какие у меня отношения с родителями, хватает ли их внимания и есть ли родные братья и сёстры. А дальше пошло про сверстников и так далее.

Короче, судя по вопросам, этот дяденька не допускал даже мысли о том, что санинспекция приехала не зря.

Какие выводы он там сделал, допросив всех нас, — фиг знает.

После психиатра был нарколог. Он взял какие‐то мазочки, проверил вены и выдал прозрачную баночку для мочи. Потом записал мои данные и выпнул вон.

Дальше меня привели на энцефалограмму. Там была очередь, и меня посадили седьмым. Все были ребята с нашего этажа — Глазкова, Маслов и Тим, но с ними я практически не общался. Поэтому почти всё время, пока не пришёл мой черёд, я ни о чём и ни с кем не говорил. Но это не значит, что ничего не узнал.

Очередь — странная штука. Пока ты в ней, время как будто начинает медленно растягиваться, как тянется пожёванная резинка STIMOROL между кроссовкой и асфальтом. Как пожёванная резинка, возведённая в абсолют. И в ней, в очереди, протекают такие же тягучие и вязкие разговоры.

Конечно, сегодня речь могла идти только об одном: о проверках и расследованиях, которые постигли больницу и в особенности наш этаж как зачинщика беспорядков.

Ребята сидели и играли кто во что на телефонах и при этом сонно переговаривались. Какая‐то девица в конце коридора громко ругалась с мамой по поводу своего поведения.

Короче, я узнал, что на самом деле первого к психиатру отвели Хали-Гали, и было это ещё до обеда. А чтобы как можно дольше сдержать слухи о приезде специалистов, нас нарочно держали в палатах, ограничив тем самым и общение. Правда, забрать у всех мобильники или побоялись, или просто не додумались, и, оказывается, только наша палата в итоге ни о чём не знала — остальные между собой как‐то разобрались.

Хали-Гали разбил свой телефон ещё на прошлой неделе и никак не мог с нами связаться, а с остальными пацанами из его палаты мы не особо‐то общались. Девчонки из четвёртой, видимо, всё ещё дулись на нас — теперь уже всей компанией, — а вот почему молчала седьмая палата? Почему Катя ничего мне не сказала? Даже не намекнула, зараза.

А я уж было решил, что семь — и в самом деле счастливое число.

Ещё, подслушивая разговоры из нашей очереди, я узнал, что новенькая с игрушечным медведем этой ночью ревела, как ненормальная. А из тринадцатой палаты раздавались такие звуки, будто кто‐то изо всех сил пытается разломать койку. Это тоже было интересно, зачем бы девчонке разносить собственную кровать? Чтобы использовать её потом как оружие?

Я уже представил себе, как новенькая выламывает металлическую ножку и разбивает ею лоб полицейского, когда тот открывает дверь, но в этот момент меня пригласили в кабинет. И когда я заходил, то краем уха услышал, что завтра безумную девицу наконец‐то выписывают и переводят куда‐то, а куда, я уже не расслышал, потому что за мной захлопнулась дверь.

3

В общем‐то, тот день показался нам всем очень длинным. К вечеру все уже потеряли счёт должностным лицам, с которыми приходилось разговаривать и по сотому кругу объяснять одно и то же, как будто они все сговорились подловить нас на несоответствии. Короче, на вранье.

Все устали настолько, что ещё до ужина никому ничего не хотелось. И когда я говорю «все», то имею в виду именно всех, кто в тот день находился в больнице, включая всякие компетентные органы. Даже собак, которых приводили кинологи для поиска всяких запрещённых вещей.

Конечно, ничего такого у нас не нашлось, потому что дураков не было.

Собственно, я про то, что часам к шести-семи вечера мы выдохлись и лежали трупами на своих кроватях, которые, к слову, так и не успели поставить на место, и теперь они торчали на середине палаты, как бревно в глазу.

Нам ничего не хотелось, и было лень даже моргать лишний раз.

— Хос-спадя, — протянул Глюкер, — неужели