— Милый блинок, не торопись, погоди, дай я тебя съем! — говорит мужик.

— Я от бабы ушел, от деда ушел, от семерых крикунов ушел, так и от тебя, мужика-кулика, уйду! — говорит блин, и покатился-покатился. Навстречу курица.

— Здравствуй, блинок! — говорит курица.

— Здравствуй, кура-мура! — говорит блин.

— Милый блинок, не торопись, погоди, дай я тебя съем! — говорит курица.

— Я от бабы ушел, от деда ушел, от семерых крикунов ушел, от мужика-кулика ушел, а от тебя, куры-муры, и подавно уйду! — и покатился-покатился колесом. Навстречу петух.

— Здравствуй, блинок! — говорит петух.

— Здравствуй, петух-лопух! — говорит блин.

— Милый блинок, не торопись, погоди, дай я тебя съем! — говорит петух.

— Я от бабы ушел, от деда ушел, от семерых крикунов ушел, от мужика-кулика, от куры-муры, а от тебя, петуха-лопуха, и подавно уйду! — и покатился-покатился изо всех сил. Навстречу утка.

— Здравствуй, блинок! — говорит утка.

— Здравствуй, утка-дудка! — говорит блин.

— Милый блинок, не торопись, погоди, дай я тебя съем!

— Я от бабы ушел, от деда ушел, от семерых крикунов ушел, от мужика-кулика, от куры-муры, от петуха-лопуха и от тебя, утка-дудка, уйду! — И покатился-покатился изо всех сил. Долго-долго катился. Навстречу гусь.

— Здравствуй, блинок! — говорит гусь.

— Здравствуй, гусь-трусь! — говорит блин.

— Милый блинок, не торопись, погоди, дай я тебя съем! — говорит гусь.

— Я от бабы ушел, от деда ушел, от семерых крикунов ушел, от мужика-кулика, от куры-дуры, от петуха-лопуха, от утки-дудки, и от тебя, гусь-трусь, уйду! — и покатился-покатился. Долго-долго катился; навстречу гусыня.

— Здравствуй, блинок! — говорит гусыня.

— Здравствуй, гусыня-разиня! — говорит блин.

— Милый блинок, не торопись, погоди, дай я тебя съем! — говорит гусыня.

— Я от бабы ушел, от деда ушел, от семерых крикунов ушел, от мужика-кулика, от куры-муры, от петуха-лопуха, от утки-дудки, от гуся-труся, а от тебя, гусыня-разиня, и подавно уйду! — и покатился-покатился изо всех сил. Долго-долго катился, встретил поросенка.

— Здравствуй, блинок! — сказал поросенок.

— Здравствуй, поросенок-свиненок! — сказал блин и покатился-покатился.

— Постой! — сказал поросенок. — Куда так спешишь? Пойдем вместе потихоньку; спокойней будет, — в лесу-то не совсем ладно!

— А ведь и то! — И блин согласился. Вот шли они, шли, да и пришли к ручью. Поросенку и горя мало, поплыл себе на сале, а блину-то как быть?

— Садись ко мне на рыло, перевезу! — говорит поросенок.

Блин-то и сел.

— Чавк-чавк! — чавкнул поросенок, да и счавкал блин.

Блину конец, и сказке конец.

Глухариный ток в Голейе

Раз, в первых числах мая (это было до введения закона об охоте), вышли мы из Тюристранда, чтобы, спустившись по откосу, быть на следующее утро на взгорье Шерсё, на глухарином току. Было нас четверо: товарищ мой — капитан, я, старый охотник Пер Сандакер из Согне-долины и парень, ведший две своры собак, — после охоты на глухарей мы собирались отправиться за зайцами. Внизу в селе стояла уже полная весна, но когда мы поднялись на гребень горы, оказалось, что в долинах и лощинах лежит снег. Вечер был довольно теплый, и птицы в лесах славили весну. Неподалеку от Аск-сэтера[16], где мы рассчитывали найти ночлег, поднялись мы на хорошо знакомое всем местным охотникам на птиц взгорье Шерсё, чтобы проследить, где птицы усядутся на ночевку. Когда перед нами открылся свободный вид, солнце уже заходило, золотя небо. Невеселый ландшафт расстилался перед нами: бесконечные мрачные леса и горные кряжи, прерывающиеся только скованными льдом лесными озерами и большими болотами, — и так вплоть до горизонта.

Недолго пришлось ждать нам после захода солнца. Скоро послышался грузный полет и затем шумное хлопанье крыльев садившейся птицы.

— Ну, это не старик! — сказал капитан с видом знатока, не слыша ни звука после того, как птица уселась.

Скоро прилетели и уселись на ночлег еще две птицы, тоже не издав ни звука. Но затем раздался еще более грузный, шумный полет, и, усевшись, птица принялась прочищать горло.

— Ну, этот молодец не из прошлогодних выводков! Это из главных на току! — сказал Пер Сандакер. — Как бы не сам «хозяин»; это, пожалуй, скорее всего.

Прилетели еще три птицы, и каждой, как только они усаживались, старик подавал голос. Две не отвечали, а третья отозвалась тем же голосом.

— Это чужак! — сказал Пер. — Он не знает старика, а то бы придержал глотку. Утречком пожалеет, — старик отыщет его, а с тем шутки плохие, когда он разойдется. Я видел раз, как он общипал одного задиру, — тоже вздумал перебить его на току!

При этих словах открытое обветрелое лицо охотника приняло лукаво-ухмыляющееся выражение, ясно намекавшее на какую-то таинственную историю. Согласно краткому описанию Пера Сандакера, данному мне капитаном во время пути, когда Пер немного отстал от нас, последний был мастер по части разных историй о заколдованных птицах, оборотнях и прочих сверхъестественных существах, особенно же давал волю языку, когда дело доходило до рассказа о том или другом из восемнадцати медведей, уложенных им на своем веку. Зато он охотно умалчивал о стольких же случаях пуделянья[17], приписываемых ему злыми языками.

— Что же это за «хозяин», про которого ты говоришь? — спросил я.

— А это я сейчас объясню вам! — поспешил ответить капитан, в то время как мы направлялись к сэтеру. Он, видно, боялся, чтобы мой несвоевременный и слишком поспешный для такого недавнего знакомства вопрос не возбудил недоверия Пера и не завязал ему рта. — Это я вам скажу. Есть на этом току старый глухарь, который стал басней всего околотка. У охотников он известен под именем «блеяльщика». Он вместо того, чтобы сидеть себе смирно на ветке и щелкать, перелетает с места на место и блеет, словно козел. И только по окончании этого маневра усаживается скиркать, а потом опять за то же. Ни с чем не сообразная манера! Нельзя подобраться к нему на выстрел[18]. А еще чаще он пускает в ход другую уловку, куда хуже. Сидит смирно и щелкает, и отбивает свои удары, а точить перелетает на другое дерево. Дашь по нему выстрел наудачу — конечно,