— Ну что ваш заяц, лейтенант? — спрашивает он, ухмыляясь.

Я рассказал ему, как было дело.

— За ним много гонялись, да не дается! — повторил он с таинственным видом. — Вишь, ружье чистите; все едино толку не будет, уйдет от вас косой!

— Да что же это за заяц? — спросил я. — Разве его и порох не берет?

— Пожалуй, что так, — ответил хозяин. — Это не простой заяц. Но тот, что вас провел вчера, был только посланный его, а сам-то он никогда в настоящем виде не покажется. А вот постойте, я вас научу! Возьмите змею, — я вам достану, — да и зарядите ею ружье, а потом выстрелите; посмотрим, возьмет его после этого свинец или нет.

Я так и сделал. Достал он мне живую змею, загнали мы ее в дуло, и я выстрелил в стену. И вот диво, на стене только мокрое пятно оказалось.

Спустя несколько дней пошел я опять в Сукестадское поле. Дело было утром. Только успел спустить собак, они и подняли зайца. На этот раз собаки все время неслись по следу, лай ни на минуту не прекращался. Не прошло и получаса, как выгнали его прямо на меня. Я приложился и выстрелил. Он так и покатился. Огромный оказался самец, весь в рубцах, и уха одного не было.

— Про такого зайца и я слыхал! — сказал Пер, внимательно следивший за рассказом капитана. — Он держался тут, в Голейе. Говорили, что он был почти как уголь черный. Много тоже гонялись за ним, да без толку. Наконец этот каналья Сара-Андерс подстрелил его; он ведь повсюду шляется. Это его следы мы видели там, близ Раузандского холма. Такая дрянь! Злость берет, как увидишь следы его лыж, — он ведь не как другие, никогда не выждет, чтобы птица как следует разыгралась.

— Еще бы! — сказал капитан, поглаживая усы. — Не в первый раз этот молодчик шляется по заповедным местам. Но скажи мне, это он подстрелил того зайца близ Христиании, о котором ты рассказывал?

— Ах, того! Нет, того подстрелил тамошний охотник Бранд Ларс. Вы его, верно, знаете; вы тоже из Христиании? — обратился Пер ко мне. Но я не знал Бранда Ларса.

— Не знаете? Он еще жил в хижинке под горой, сейчас возле Греффена. Я раз встретил его на охоте в Галланде с господами. Чудак он большой, но лихой стрелок. Зайцев бьет почти без промаха, птицу на лету бьет, не плоше капитана. Он мне рассказывал про того зайца, о котором капитан спрашивает, и еще много чего.

«Мне, — говорит, — поручили трех собак старика Сименса, и надо мне было добыть свеженького мясца. Одну, — говорит, — звали Рапп. Это была такая собака, что на нее никакое колдовство не действовало, — рыжая была. Ну и другие две тоже были добрые собаки, грех пожаловаться. Так вот, — говорит, — в самое Вознесенье утром был я у Линдерудского сэтера; Рапп и поднял косого и так погнал его, только стон стоял. Покружили-покружили, заяц-то и летит прямо на меня. Я выстрелил, — мимо! Опять пошла гоньба. Немного погодя, — говорит, — опять Рапп его на то же место выгнал. Гляжу, — говорит, — спина-то у него совсем черная. Я и опять промахнулся. „Что за черт, — думаю, — другие-то собаки что не гонят? Один Рапп на хвосте у него висит. Нет, тут что-нибудь нечисто. Не простой это заяц!“ Только все-таки хочется, — говорит, — еще разок взглянуть на него. Вот он и в третий раз мимо меня побежал, и я опять пропуделял. На этот раз и обе другие собаки гнали, только голосу не подавали. Ну тогда я, — говорит, — заворожил ружье».

— Как так? — спросил я.

— Расскажи, расскажи, Пер! — сказал капитан.

— Сначала-то он не хотел говорить мне, — отозвался Пер, — ну а потом, как я поднес ему еще стаканчик да связку табака, он и рассказал. «Надо, — говорит, — взять кору омелы и обмотать вокруг курка, соскоблить три крошки с серебряной монетки, перешедшей к тебе по наследству, только с хорошей, старинной, какие с нами на войну ходили; потом соскоблить три стружки с ногтя мизинца на левой руке и взять три ячменных зерна, а если нет под рукой, то просто три хлебные крошки, и все это положить в дуло сверх заряда; тогда капут всякому, кто попадется под выстрел, будь то хоть сам черт! Я так, — говорит, — в тот раз и сделал, и когда заяц-то выбежал на меня в четвертый раз, я и уложил его на месте. Худой, — говорит, — старый был зайчишка, от старости-то и почернел весь! Я, — говорит, — взял его да подвесил за задние ноги к сучку на березе, чтобы выпотрошить его. И крови из него вытекло, что из телки! Собаки лакали, лакали. Потом, — говорит, — пошел я с ним да и начал плутать. А кровь из него так и льет. Два раза опять на то же место, к березе, выходил. Что за диво, думаю себе, — говорит, — ведь я тут в поле как дома! Да, коли уж не везет, так не везет! Ну, пустил собак вперед искать дорогу. Миновал несколько горных выступов, гляжу — у березняка на пригорке стоит старуха, одета по-нашему, на клюку опирается. И вдруг и говорит мне, старуха-то: „Ты, Ларс, много зайцев забрал у меня тут в поле, я тебе всегда добра желала. Так и ты мог бы оставить в покое моего зайца. Да, не будь у тебя рыжего Раппа, тебе бы и не видать его!“ Я ни слова ей не сказал, — говорит Ларс, — а отправился через Клячье болото к Медвежьей засеке. Там спустил собак; сразу залились. Рапп поднял, а я стою и прислушиваюсь, подхватят ли другие; погнал-то он опять к тому сэтеру, так что я совсем струсил. Вдруг слышу — голоса всех трех; значит, заяц настоящий. Долго же они его гнали, черт побери, наконец выгнали. Затопал он по пригорку, словно жеребенок, а ростом, право, с козленка. Этого я на месте положил. Потом пошел, — говорит, — к озеру. Там собаки опять подняли и опять пошла гоньба на Линдерудский сэтер. В конце концов выгнали ко мне. И этого убил. Ну, трех-то уж было довольно, — говорит, — и отнес их в погреб к Симену. А только, — говорит, — тот черный заморыш три дня все кровью тек, весь погреб залил».