настаивал Пер, — ветерок с юга тянет и, по-моему, сегодня они разыграются вовсю, благо прошедшие-то ночи холодны были. Вы послушайте только, как бойко скрипит кулик. Ждет хорошей погоды. И бекас блеет! Хорошо будет! — добавил он уверенным тоном.

Мы услышали своеобразный крик ночного кулика, похожий на кваканье лягушки, сопровождаемый резким шипеньем, в свою очередь напоминающим щебетанье трясогузки. При слабых лучах заходящего месяца мы различали силуэты этих птиц, перепархивавших в верхушках деревьев. Услышали мы и неприятный блеющий крик бекаса, то удаляющийся, то приближающийся, то раздающийся где-то высоко в воздухе, то над головами у нас, то чуть не под самым ухом, то во всех местах сразу, а самой птицы различить не могли. Вдруг дикий, пронзительный крик цапли заглушил остальные птичьи голоса; все пернатое царство, точно охваченное внезапным страхом, сразу смолкало при каждом ее вскрике, который благодаря наступавшей вслед за тем тишине производил еще более жуткое впечатление. Но тут послышались ясные звонкие трели лесного жаворонка, и его утренняя песенка, говорившая среди предрассветных сумерек о светлом блеске дня, составляла живой контраст со зловещими, неприятными криками ночных птиц.

— Зазвонил «глухариный звонарь»! — сказал капитан. — Так зовут шведы эту милую веселую птичку: стоит ей запеть, и глухарь затягивает на своем ночлеге утреннюю песню. Подождем пока здесь, — мы неподалеку от того места, где сели вчера последние глухари. Если подойти ближе, пожалуй, спугнешь их.

Простояв, прислушиваясь, несколько минут, мы услышали щелканье глухаря шагах в двухстах.

— Скорее всего это тот молодчик, что и давеча драл глотку! — сказал Пер. — Диво будет, если ему не зададут трепки! Старик не пожалеет когтей.

Капитан предложил мне на выбор — отправиться туда, где слышалось щелканье птицы, или забрать севернее, где, как он предполагал, уселись молодые. Я предпочел первое. Капитан отправился своей дорогой, а мы с Пером стали прокрадываться вперед с величайшей осторожностью, избегая замерзшего снега и хрустящего валежника. Когда глухарь начал токовать, мы приостановились на минуту, но затем во время каждого скирканья или токованья подвигались вперед на несколько прыжков. Во время щелканья и ударов мы, конечно, не двигались с места. Когда мы таким порядком очутились от дерева, где сидел глухарь, шагах в сорока-пятидесяти, мы услышали, как другая птица с шумом обрушилась на то же дерево, и вслед затем раздались удары сцепившихся клювов и хлопанье крыльев. Это старик сделал предсказанный визит сопернику своему на утреннем концерте. Во время борьбы мы на несколько прыжков еще пододвинулись к дереву, но тут свист крыльев возвестил о легкой победе и бегстве чужака. Все опять стихло ненадолго. Затем заклохтала тетерка, и тотчас же глухарь повел свою игру: начал щелкать и отбивать удары, и мы уже занесли было ногу для прыжка во время скирканья, как вдруг раздалось хлопанье крыльев, и птица перелетела на другое дерево, где снова повторила свой плутовской прием.

— Я так и знал! — сердито промолвил Пер. — Теперь он опять за свое. Нет никакого смысла целиться в него, — все равно что целиться в облака! Нет, заберем лучше и мы к северу; там много молодых сидят, авось хоть один соберется с духом подать голос, даром что они побаиваются этого оборотня, черт бы его взял!

— А ты знаешь, где старик встречает солнышко? — спросил я.

— Еще бы! — ответил Пер. — На сосне, на горке, внизу, возле болота. Да его там не достанешь, сосна-то страсть высокая.

— Надо пройти туда, — сказал я, — но раз по-твоему лучше идти к северу, то мы так и сделаем сначала.

Мы шли некоторое время по выбранному направлению, прошли мимо огромной гранитной глыбы, которую Пер назвал Мьельне-Рагнгильд, затем вдоль южного края Лендальского болота, но не слышали ни одного глухаря. Пер удивился, куда они все подевались, и наконец порешил, что схватка старика со смельчаком всех спугнула или так устрашила, что они теперь не смеют пикнуть. Начало светать, когда мы услышали выстрел далеко к северу. Немного погодя раздался второй, который мы тоже признали за капитанский.

Пока мы шли по болоту к упомянутой сосне, Пер, шедший с явной неохотой, изливал свою досаду на нашу сегодняшнюю неудачную охоту, отрывисто приговаривая, обращаясь к самому себе:

— Только порох тратить даром… Нет, нет!.. Капитан, тот молодец!.. Одного, наверно, уложил… а пожалуй, и двух!.. Это не Сара-Андерс… У того дрянь ружье… у капитана лихо гремит.

— Утешься, Пер, — сказал я. — Может быть, нам удастся сцапать того запевалу!

— Ну тогда бы ловкач вы были! — сказал Пер. — Но он бестия, скажу я вам, и пуля его не берет.

Когда мы прошли по замерзшему болоту и вышли на горку, я, ввиду нашего предположения, что птица сядет на верхушку сосны и, следовательно, придется бить ее на дальнем расстоянии, вынул из дула дробь и зарядил ружье патроном, обвитым стальной проволокой. Пер поглядел и, недоверчиво качая головой, заметил:

— Да, как же! Поможет это много!

— Увидим! — кратко отвечал я.

Горка, на которой мы находились, лежала на большом болоте, точно островок. На самой макушке вздымалась пресловутая сосна, огромное мачтовое дерево, но все в дуплах. На восточном краю горки стояла другая сосна, такая же мощная, но кривая, перегнувшаяся над болотом. Буря сломала у нее верхушку, оставив только ее нижние, почти голые ветви, и они, точно мускулистые, мозолистые руки великана, простирались к серебряному ясному утреннему небу. Солнце стало восходить и золотило горные кряжи, мало-помалу освещая их темные очертания. Сумерки, однако, все еще окутывали болото, простиравшееся к югу насколько хватал глаз; лес вдали тоже был в синеватой дымке. Ночные птицы замолкли, но веселые лесные певцы наполняли воздух своими ликующими голосами; пеночка затянула свою монотонную песенку, зяблик, королек и крапивник пускали трели, тетерев-косач бранился и лопотал в вышине; дрозд-пересмешник смеялся во все горло и передразнивал всех, но иногда вдруг впадал в чувствительный тон и насвистывал что-то нежное, мелодичное. По другую сторону болота щелкал на верхушке глухарь. Самки лебезили, лопотали, гнусили и, должно быть, производили на певчих птичек такое же впечатление, какое бы произвели на нас наши бабушки, если б вздумали толковать о любви и девичьих чувствах.

Мы стояли, скрытые можжевельником, на горке и с минуты на минуту ждали старика, но он что-то замешкался в своем гареме. Наконец, когда солнце позолотило верхушку сосны, он тяжело зашумел