получала награду после урока в виде хороших оценок за хорошие вопросы, я тоже получал награду… Ты сейчас услышишь всю эту историю… Меня звали Чезаре. Я прожил долгую жизнь, у меня была семья. Но все рушилось, когда по стране прокатились волны, разделившие людей на разные партии. Сколько было событий! Последнюю сцену я прожил вчера на уроке химии… А у меня до сих пор перед глазами мелькают выступы старого замка. Что же я наделал? Слушай.

И он поведал следующую историю.

Награда

Бальный зал старого замка — родового гнезда знатной фамилии, чья династия так цепко ухватилась за нити власти, что до сих пор сохраняла влияние в политических кругах, — блестел, начищенный до той степени показной чистоты, когда поневоле хочешь зажмуриться. Но куда ни кинешь взгляд — везде встречаешь отблеск официальной, важной встречи. Люстры на потолке искрились сотнями огней, затмевая мозаичный орнамент свода, где изображалась сцена первого братоубийства, согласно библейским источникам. По стенам, покрытым лепниной, висели здоровенные гобелены. Оттуда взирали застывшие предки владельца замка — хмурого Стефано. Сам он стоял у колонны на противоположной стороне зала, неподалеку от входа в коридор, ведущий к личным покоям. Вокруг него, куда ни брось взгляд, собрались его сторонники — люди в серых пиджаках, кепках, нахлобученных до самых глаз, в шарфах землистого цвета. Они сновали повсюду как муравьи: и на пролетах второго этажа, перегнувшись через низкие перила, как в театре, старались не упустить ни мельчайшего изменения сцены, и по углам и тенистым, укромным местечкам залы — там, где раньше прятали оркестр. Глаза их выражали ту же молчаливую непокорность судьбе, что и глаза на выцветших, затертых гобеленах. Те же глаза холодно, грозно буравили зал и у самого Стефано. Его противники, как у канатов на ринге, ждали на другом конце. Здесь был большой парадный вход с высоченными створками бирюзовых дверей. Более просторный холл давил числом противников нового уклада. Их лица выражали презрение изменнику, покинувшему их обеспеченные ряды… и ради чего? Ради миража, ради несбыточной мечты трудовых масс — тех лиц напротив, тех, что их кормили, но которых они не ставили ни во грош, и в той или иной мере презирали. И он. Стефано. Он, знающий их тайны, посмевший бросить вызов вековому укладу!

Чезаре стоял у первой из боковых колонн, сразу за спиной здоровяка Джуго, банкира в пятом поколении, и так же дико ненавидел этого Стефано; и если сейчас он безмолвствовал, то только потому, что молчали все, на минуту будто пораженные таким блистательным приемом. Но стоило бы Бьянко, старшему брату того изменника, бросить их отработанный до механической безотказности клич, как Чезаре, равно как и все остальные, забыв себя, вопил бы что есть мочи, проклиная ненавистного предателя, единственного виновника страшной финансовой катастрофы, заложником которой они все оставались вот уже больше года. Это именно он поднял вопрос о том, чтобы как-то уравнять дикий разброс денежных течений в королевстве, когда один из элиты, не сильно утруждая себя, за день мог спускать такие деньги, которые обычному заводскому трудяге и не снились в самом сладком сне: ведь даже ту небольшую каморку, где он ютился вместе с женой и кучей ребятишек, нужно выплачивать едва ли не до пенсии! Какой страшный резонанс тогда поднялся в обществе, какие пошли трагические события!..

— Вот он стоит весь из себя, словно камень, — пробасил Джуго, стоявший впереди Чезаре. — Гордец, не ценящий настоящих людей! Вместо сотни счастливых он обрек общество на сотни тысяч несчастных! Чего он добился?

— Уж не знаю, — завел Чезаре, — а вот я лишился всего. Жене пришлось вспомнить швейные курсы…

— Где ты ее и нашел, и возвысил с самых низов до небожителей судебной власти, — ухмыльнулся толстый банкир.

— Да, — обиженно продолжал щуплый Чезаре, засунув руки в длинное пальто бордового цвета, — ее-то возвысил, и где моя награда за доброе дело в жизни? Где? Суды закрыты уже полгода — а кому они нужны, если каждый почувствовал себя судьей и смеет думать, что он понимает, какое должно быть кому наказание? Кого надо пощадить и помиловать, а кого казнить и наказать? Много в наше время развелось понимающих, да что они знают? Дальше своего пупка не видят! А ведь даже до судьи районного суда какой длинный путь лежит… устланный, между прочим, в своё время, вовсе не обертками из-под конфет и жвачек! А они ходят по улицам, жуют жвачку и нажатием спускового крючка смеют думать, что вершат правосудие! Тьфу! Стадо глупых…

Кого именно — Чезаре не успел договорить, так как оба конца бального зала запестрили поднятыми полотнами флагов: на одном, недалеко от банкира, взвился желудь, обрамленный узором из сердечек, а на другом, в рядах «серых пиджачников», — сердце, украшенное по границе флага россыпью из желудей. Два мира сошлись, схлынули на берег, как волны разных морей, делящих узкую полоску суши. И всё же выхода не было, если они только хотели расположиться пусть не полностью, но на ещё уцелевшем клочке земли. Который был под угрозой полного уничтожения. Принцип «всё или ничего» тут не срабатывал: твоё «всё» неумолимо превращало предмет вожделения в «ничего», а значит, нужно договариваться.

Стефано, окруженный сторонниками, со знаменосцем по правую руку, двинулся как раз в сторону своего брата, словно радушный хозяин, встречающий долгожданного гостя.

— Это место еще не разрушено войной, — прогремел его громовой голос, — место наших родителей, место наших величественных предков! Я надеюсь, что так оно и будет.

— Да, — двинулся навстречу ему Бьянко, так же со знаменосцем по правую руку, но и с пастором Гербертом по левую. — Единственное, что нас объединяет. А потому это место — священное! Я еще раз объявляю об этом во всеуслышание и даю клятву, что не нарушу своего слова. С нами посланник, который заверит это и укрепит нашу связь. Как из семени родится дерево, так из этого места может родиться новый строй, который будет учитывать интересы всех.

— Так тому и быть, — подойдя вплотную, Стефано пожал руку брату и добавил вполголоса: — Рад, что ты одумался. Довольно нам истреблять друг друга на потеху заморским принцам. Несмотря на всю пролитую кровь и вражду, я тебя никогда не ненавидел, брат!

Скупая слеза, заблестевшая в глазах Стефано, красноречивей всего на свете показала Бьянко правдивость слов политического врага.

— Но как же так? — Бьянко развел в стороны могучие руки, мышцы которых не могла скрыть ни одна ткань. — Все мои ближайшие помощники, да вот и пастор Герберт, кстати, тысячу