Соседи по очередной квартире, на этот раз в бывшем здании муниципалитета в Тауэр-Хамлетс, начали понимать, что я пью в комнате одна, а потом вылезаю оттуда в совершенно непредсказуемом настроении. Их это не устраивало. Получив имейл в стиле «нам надо поговорить» – тон таких писем мне был уже знаком, – я ощутила неприятный холодок в животе. Я уже подводила людей раньше и просто не могла позволить себе облажаться еще раз. Я была на мели, одалживала деньги на бухло или убеждала местного продавца дать несколько банок в долг, избегала встреч с соседями в коридоре, потому что они вполне могли слышать ночью, как я плачу.

И всё же хуже всего был не внешний хаос, то есть проблемы с людьми, деньгами, поломанными и потерянными вещами. Хуже всего было мое внутреннее состояние. Я всё чаще и всё серьезнее думала о суициде. Я не могла контролировать свои эмоции. Меня затягивало в водоворот, я не могла остановить этот процесс. Он меня больше не любит. Я по нему скучаю. Я не знаю, что с собой делать. Не знаю, как идти дальше, как преодолеть это. «Тебе надо решить свои проблемы с алкоголем», – говорили мне, но как я могла это сделать в таком состоянии? Я чувствовала себя овцой, перевернувшейся на спину. Я знала, что погибаю, но было проще так и оставаться лежать в яме.

Шли месяцы: зима, злополучная поездка на Оркни, где я побывала в полицейской камере, еще одно лето почти без работы. Я не могла поверить в то, что черная полоса тянется уже целую вечность. Чудовищная паника была сильнее меня, я игнорировала все правила и меры предосторожности, чтобы оставаться во власти привычной боли. Я вечно плакала, головные боли не проходили неделями, ночами снились кошмары. Я вышла за пределы нормальности и не знала, как вернуться. Примеры нормальности я видела за окном своей спальни дома, на ферме. Я всё еще чувствовала толчки, но воспоминания проносились, как быстрые порывы ветра, и я не могла за них ухватиться.

В те годы, что я жила в Лондоне, темп жизни всё ускорялся и ускорялся, пока я не обессилела. В этом городе на меня обрушилось слишком многое: лица, реклама, всевозможные события, нищета; я пыталась сопротивляться этим впечатлениям, фильтровать их, и воронка словно становилась всё уже и уже, пока я не осталась в звенящей пустоте. Я была ошарашена, не могла решить, куда пойти, с кем увидеться, какой вариант выбрать. Внутреннюю пустоту я заполняла алкоголем и тревогой.

Я плакала о том, что оказалась за бортом, неспособная противостоять иррациональным потребностям и желаниям. Я падала, кружилась в водовороте, силясь найти, за что ухватиться, но как только я протягивала руку, опора отодвигалась.

Выбора уже не оставалось. Хотя можно было пасть еще ниже, оказаться в еще более затруднительном положении, стать совершенным изгоем, мне уже было достаточно. Как-то ночью я испытала мимолетное, но очень мощное и важное прозрение, словно шоры на время поднялись и я увидела свет, увидела, что трезвая жизнь не просто возможна, но и полна блестящих надежд. Я зацепилась за это ощущение, сказав себе, что это мой последний шанс. Если бы я не начала меняться, меня ничего не ждало бы впереди, кроме еще более сильной боли.

Лежа на полу на животе, выгнув спину дугой, вытянув руки за спиной и сцепив пальцы в замочек, я пыталась задержать дыхание. Преподаватель, помогавший нам воссоединиться со своей первобытной сущностью, сказал: «У тебя прирожденный талант», и я захохотала одновременно со всеми присутствующими и потеряла равновесие.

Может, всю свою жизнь я и шла к тому, чтобы заниматься кундалини-йогой на казенном ковре с кучкой алкашей и наркоманов, пребывающих в разной степени физического и морального разложения? Особенно сложные позы приходилось повторять раз по тридцать, но преподаватель обещал: «В итоге будете летать». И мы, рабы своих зависимостей, искренне стремились к высоте.

Где-то месяц назад или чуть раньше, переживая похмелье, пусть и не самое жесткое, что со мной случались, я решила, что приму любую помощь, чтобы раз и навсегда разделаться с алкоголизмом. Я опять опаздывала на работу, безуспешно пытаясь собраться с силами, меня мучал сушняк, я тряслась в панике; в принципе, со мной такое не раз бывало, но в то утро чаша терпения переполнилась. Я больше так не могла. Я вспомнила то ночное ощущение, трепет перед блестящей перспективой трезвой жизни. Я позвонила начальнику из автобуса и сказала, что надо поговорить.

Я долго шла к этой точке, к тому, чтобы принять, что со мной происходит. В юности я не планировала в тридцать оказаться в реабилитационной клинике. Раз я только сейчас осознала, что жизнь не всегда бывает такой, как ты хочешь, и ожидания не всегда оправдываются, – что ж, значит, мне отлично жилось до того!

Я читала свои старые дневники. Незадолго до того, как уехать с Оркни в восемнадцать, я составила весьма амбициозный список всего, что хочу достичь, но при этом, удивительное дело, проницательно отметила: «Этот мир искусства/моды/литературы/рок-н-ролла, куда меня так сильно тянет, может меня погубить». Прошло десять лет, и я, конечно, здорово повеселилась, мне было что рассказать, но, помимо этого, год за годом, день за днем я втягивалась в разрушительную зависимость, несущую с собой неудовлетворенность и одиночество.

На протяжении этих лет меня, бывало, осеняло, что у меня проблемы, но я почему-то не могла приступить к их решению. По пьяни я откровенно и свободно говорила о своем алкоголизме. Наутро после диких кутежей вновь и вновь принимала решение начать сначала.

Я три раза всерьез пробовала бросить пить и каждый раз продержалась около месяца: сначала это была неудавшаяся попытка удержать бойфренда; в другой раз – сохранить работу: я тогда пила лекарство Antabuse, якобы вызывающее аллергию на алкоголь (не сработало); в третий, прошлым летом, – попытка убедить соседей не выгонять меня из квартиры (и опять провал). На этот раз у меня не было ни бойфренда, ни квартиры, ни работы, терять было уже нечего, а значит, надо было бросать пить ради самой себя, что, в принципе, и является единственным рабочим вариантом. На этот раз я поставила во главу угла трезвость. Я ушла с новой работы, пошла к терапевту, а он направил меня в муниципальный консультативный центр помощи зависимым от наркотиков и алкоголя.

Сидя в зале ожидания, я плакала, но не из-за того, в какой жопе центр был расположен, не из-за грязных стульев, не из-за тупой бюрократии, а из-за запаха. Это был тот же кислый смрад, что наполнял мои спальни в Лондоне, запах больной овцы, которой надо нарисовать на шкуре баллончиком красный крест и отправить на убой. Это не совсем то же самое, что пары алкоголя, – это болезненный запах, исходящий из пор живого существа, чьи внутренние органы – печень и почки – пытаются переработать токсины и избавиться от яда, вытолкнув его через кожу, ногти, глазные яблоки.

Этот ацетоновый запах мне был знаком с детства: я впервые его ощутила, когда умирали наши овцы. Как-то утром папа зашел на поле и обнаружил, что более двадцати овец лежат на боку или на спине, раздутые, как шары, а другие бродят вокруг, спотыкаясь, как пьяные. Овец прошлой ночью отвели на новое поле, где они нажрались звездчатки. Грибковый налет на траве образовал пену, из-за чего овцы начали пухнуть и никак не могли прорыгаться. У них в кишечнике формировались газы и вызывали непроходимость. Отчаянно пытаясь спасти животных, мама и папа ходили между несчастными овцами, заливали некоторым из них в глотку растительное масло, чтобы осадить пену, а другим засовывали трубки со штырями прямо в желудок, чтобы газы вышли. Мы с Томом в ужасе наблюдали. Многих овец удалось спасти, но пять умерли прямо на поле, а еще парочка – в течение ближайших пары дней.