она становится общественным институтом, форма, которую она приобретает, следует иному направлению мысли, нежели то, которое диктовалось естественными побуждениями. Тяга к драке есть лишь прикосновение к обычаю, прикосновение, от которого можно и воздержаться.

Такой взгляд на культурные процессы требует пересмотра множества нынешних доводов в защиту наших общественных институтов. Данные доводы, как правило, основываются на том, что без этих традиционных форм человек не сможет существовать. Так, обосновываются даже такие своеобразные черты, как особая форма экономических устремлений, возникших в рамках нашей конкретной системы собственности. Это совершенно особое устремление, и есть свидетельства того, что даже в нашем поколении оно претерпевает существенные изменения. В любом случае, нам не следует усложнять эту проблему, обсуждая ее так, словно бы речь шла о биологических ценностях выживания. Самообеспечение – это стимул, который наша цивилизация выделила особо. Если структура нашей экономики изменится настолько, что данный стимул перестанет быть таким существенным, каким он был во времена Дикого Запада и развития индустриализма, есть еще множество иных стимулов, которые смогут соответствовать изменившемуся экономическому устройству. Всякая культура, всякая эпоха использует лишь малую толику великого множества возможных вариантов. Перемены могут вызывать тревогу и нести за собой великие потери, но это объясняется трудностью перемен как таковых, а не тем, что наш век и наша страна избрали единственно возможный мотив, которому жизнь человека может быть подчинена. Мы должны помнить, что перемены, со всеми их трудностями, неизбежны. Наши страхи даже перед самыми незначительными изменениями в обычаях часто излишни. Цивилизации могут меняться гораздо более радикально, чем какой бы то ни было влиятельный деятель имел воли или воображения их изменить, и при этом продолжать полноценно функционировать. Вызывающие столько осуждений незначительные изменения, такие как увеличение числа разводов, растущий в наших городах уровень секуляризации, распространение «ласковых» вечеринок[13], и многое другое – все это можно было бы довольно легко принять, если слегка изменить нашу модель культуры. Превратившись в традиции, они обрели бы ту же богатую наполненность, ту же значимость и ценность, что имели старые модели для прошлых поколений.

Истина здесь заключается скорее в том, что возможные общественные институты и мотивы бесчисленны на всех плоскостях простоты или многогранности культуры и что мудрость заключена в существенном повышении терпимости к их разнообразию. Никто не может стать полноценной частью какой-либо культуры, если он не был в ней воспитан и не жил в соответствии с ее порядками, но он может признать, что для представителей другой культуры она имеет ту же значимость, что и его собственная – для него самого.

II

Многообразие культуры следует не столько из легкости, с которой общества развивают или отвергают возможные стороны жизни, сколько из хитросплетения культурных черт. Как уже было сказано, конечная форма любых традиционных норм выходит далеко за рамки исходных человеческих импульсов. В значительной степени эта конечная форма зависит от того, как происходит слияние одной культурной черты с другими чертами из различных областей жизненного познания.

У одного народа какая-нибудь распространенная черта может быть наполнена религиозными смыслами и функционировать в качестве важной составляющей его верований. У другого же она может быть всецело связана с экономикой и, следовательно, служить частью денежных отношений. Число возможных вариантов бесконечно, и формируются они порой причудливым образом. Природа черты в разных местах будет существенно отличаться в зависимости от тех элементов, с которыми она объединилась.

Нам самим важно ясно понимать этот процесс, иначе мы легко поддадимся искушению обобщить результаты слияния каких-то местных черт и превратить их в социологический закон или же принять их объединение за общечеловеческое явление. Эпоха расцвета европейского пластического искусства была обусловлена религией. Искусство изображало и делало всеобщим достоянием религиозные сцены и догмы, служившие основой мировоззрения того времени. Если бы средневековое искусство играло роль простого украшения и не имело ничего общего с религией, современная европейская эстетика была бы совсем иной.

Как мы видим из истории, великие творения искусства порой появлялись вполне независимо от устремлений и нужд религии. Искусство и религия могут держаться совершенно обособленно друг от друга, даже если они одинаково развиты. У пуэбло Юго-Запада США гончарное и текстильное искусство вызывает уважение мастеров из любой культуры, однако их священные чаши, выносимые жрецами и устанавливаемые на алтарях, примитивны, а украшения грубы и лишены стиля. Известно, что музеи выбрасывали религиозные предметы с Юго-Запада, поскольку те были существенно ниже традиционных стандартов качества. Зуни говорят: «Надо положить туда лягушку», имея в виду, что строгие требования религии сводят на нет всякую потребность в искусстве. Такое разграничение искусства и религии свойственно не одним только индейцам пуэбло. Племена Южной Африки и Сибири проводят схожую границу, хотя и объясняют ее иначе. Их мастерство в искусстве не служит религии. Поэтому вместо того, чтобы подобно некоторым искусствоведам прошлого искать истоки искусства в вопросе, имеющем важность для какой-то конкретной местности, то есть в религии, стоит исследовать скорее степень взаимопроникновения искусства и религии и последствия подобного слияния для них обоих.

Взаимопроникновение различных видов жизненного познания и последующие их изменения прослеживаются во всех сферах существования человека: экономике, половых отношениях, фольклоре, материальной культуре и религии. Примером такого процесса может стать одна широко распространенная особенность религии индейцев Северной Америки. По всему континенту, во всех культурах, за исключением пуэбло Юго-Запада, сверхъестественная сила обретается через сон либо видение. Согласно этим верованиям, успех в делах зависит от личного соприкосновения с потусторонними силами. Видение дарует каждому человеку силу на всю жизнь, а в некоторых племенах он вновь и вновь возобновляет личные отношения с духами в поисках новых видений. Чтобы он ни увидел, будь то животное или звезда, растение или потустороннее существо, человек обрел своего личного защитника, к которому он мог взывать в час нужды. У него был долг перед своим покровителем из видения, ему надо было подносить дары и выполнять разного рода обязательства. Взамен дух наделял его особыми силами, которые обещал в видении.

Во всех крупных регионах Америки этот образ духа-хранителя приобретал различные формы в зависимости от других культурных черт, наиболее тесно с ним связанных. На плоскогорьях Британской Колумбии он слился с церемониями посвящения подростков, о которых говорилось выше. Как мальчики, так и девочки этих племен в подростковом возрасте уходили в горы для магического обучения. Церемонии посвящения подростков широко распространены вдоль всего тихоокеанского побережья, и на большинстве территорий они не были связаны с верой в духа-хранителя. Однако в Британской Колумбии произошло слияние этих обычаев. Наивысшей точкой магического обучения юношей становилось обретение духа-хранителя, который своими дарами указывал на дело, которому тот посвятит свою