в искусстве, происходит и в культурах в целом. Все разнообразие поведения, направленного на добычу средств к существованию, заключение брака, ведение войн или поклонение богам, в соответствии с бессознательными предписаниями выбора, которые развиваются в рамках этой культуры, превращаются во внутренне непротиворечивые модели. Подобно некоторым периодам в истории искусства некоторые культуры не проходят через такое интегрирование, а о многих других нам известно слишком мало, чтобы понять, какие ими движут побуждения. Однако оно присуще культурам любого уровня развития, даже самым примитивным. Такие культуры являются более или менее удачным плодом интеграции специфических моделей поведения, и поразительно, как много существует вариантов форм.

Однако антропологические исследования гораздо чаще были посвящены анализу культурных черт, нежели изучению культур как единого целого. В значительной степени это объясняется природой ранних этнографических описаний. Классические антропологи писали о примитивных народах, получая данные не из первых рук. Они были кабинетными исследователями, которые располагали лишь рассказами путешественников и миссионеров и сухими и поверхностными отчетами первых этнографов. По этим деталям можно было проследить распространение обычая выбивать зубы или гадания по внутренностям, но невозможно разглядеть, как в разных племенах эти черты встроены в характерные целостные конфигурации, придающие этим практикам форму и смысл.

«Золотая ветвь» и другие типичные труды по сопоставительной этнографии представляют собой аналитические размышления о культурных чертах, аспекты же интеграции культуры в расчет нисколько не принимаются. Брачные и погребальные обряды показываются на маленьких обрывках знаний о поведении, без разбора отобранных из самых разных культур. Такие суждения создают своего рода механического Франкенштейна, у которого правый глаз с Фиджи, левый из Европы, одна нога с Огненной Земли, другая с Таити, и все пальцы из самых разных частей света. Такой образ не соответствует действительности ни в прошлом, ни в настоящем, и трудности в корне те же, что наблюдались бы, скажем, в психиатрии, если бы она обходилась указателем присущих психопатическим личностям признаков и не обращала бы внимания на изучение составленной из них модели симптоматического поведения – шизофрении, истерии или маниакально-депрессивного расстройства. Роль отдельно взятого симптома, характеристики болезни в поведении психопата, степень выраженности в личности в целом и связь со всеми остальными единицами восприятия могут сильно различаться. Если мы хотим узнать что-то о психических процессах, нам необходимо будет соотнести конкретный признак с общим устройством личности человека.

Изучать культуру подобным образом означает столь же сильно оторваться от действительности. Если мы хотим узнать что-то о культурных процессах, то понять значимость отобранной черты мы можем единственно на фоне закрепленных в данной культуре стремлений, чувств и ценностей. На сегодняшний день представляется, что для понимания образа мышления и функций общественных институтов культуры необходимо в первую очередь изучать культуру живую, ведь такого понимания невозможно достичь путем реконструкции при посмертном вскрытии.

Необходимость функционального подхода к изучению культуры не раз подчеркивались Б. Малиновским. Он обвиняет типичные исследования диффузионистов в том, что они занимаются посмертным вскрытием организмов, когда можно было бы изучать их действующую живую силу. Одну из лучших и первых полномасштабных картин примитивных обществ, сделавших современную этнографию возможной, стало обширное описание Малиновского жителей островов Тробриан в Меланезии. Впрочем, в своем этнографическом обобщении Малиновский довольствуется тем, что подчеркивает наличие у черт живого контекста и функций в культуре, которой они принадлежат. Затем, вместо того чтобы признать, что тробрианцы представляют собой лишь одну из многочисленных изучаемых типов целостных конфигураций, состоящих из особенностей хозяйства, верований и быта, он обобщает их черты – значимость взаимных обязательств, местные особенности магии, тробрианскую малую семью – словно их можно применить ко всему первобытно-общинному миру.

Однако необходимо прекратить изучать культурно обусловленное поведение, приравнивая определенные местные особенности к чертам, свойственным всем примитивным обществам. Антропологи переходят от изучения примитивной культуры к изучению примитивных культур, и последствия такого перехода от единственного числа к множественному только начинают проявлять себя.

Во всех областях современной науки подчеркивается важность изучения целостной конфигурации вместо неизменно продолжающегося анализа отдельных ее частей. Это положение взял себе в качестве основы своих трудов по философии и психологии Вильям Штерн. Он настаивает, что необходимо отталкиваться от неразрывной целостности личности. Он подвергает критике атомистические исследования, которые стали практически всеобъемлющими как в интроспективной, так и в экспериментальной психологии, и предлагает погрузиться в изучение целостной конфигурации личности в целом. Подобного рода исследованиями в различных областях занимается целая школа структуралистов. Воррингер показал, сколь глубинную разницу привносит данный подход в изучение эстетики. Он противопоставляет два периода высокого развития искусства – греческий и византийский, и подчеркивает, что искусствоведы прошлого, определяя искусство в абсолютных терминах и возводя их к классическим стандартам, не имели возможности понять процессы, происходящие в искусстве византийской мозаики. К достижениям искусства одной культуры нельзя применять понятия достижений другой, поскольку каждая следует своим целям. Греки пытались выразить в своем искусстве любовь к труду; они стремились воплотить связь жизненной силы с объективным миром. В то же время искусство Византии стремилось выразить абстракцию – глубинное ощущение отстраненности перед лицом окружающей природы. Всякий, кто намерен понять эти две сущности, должен учитывать не только одаренность художника, но и в большей степени его намерение. Две эти формы – разительно отличающиеся друг от друга цельные конфигурации, каждая из которых могла прибегать к формам и стандартам, невообразимым для другой.

Наиболее внушительный вклад в обоснование того, почему важно отталкиваться от целого, а не от его частей, проделала гештальтпсихология. Исследователи в области гештальтпсихологии показали, что никакой анализ восприятия отдельных объектов не даст представления о целостном опыте чувственного восприятия. Недостаточно разделить восприятие на объективные фрагменты. Чрезвычайную важность представляют субъективные формы восприятия, образы, созданные прошлым опытом, и их нельзя не учитывать. В дополнение к изучению простых механизмов выстраивания ассоциаций, которыми психология довольствовалась со времен Джона Локка, необходимо также изучать «качества целого» и «свойства целого». Целое определяет части целого, причем не только их взаимосвязи, но и саму их природу. Два этих целых различаются по существу, и понять их можно, приняв во внимание сначала различия в их природе, а затем уже выявив схожие элементы, присутствующие и там, и там. Работа в рамках гештальтпсихологии проходила преимущественно в тех областях, где данные можно подтвердить экспериментально в лаборатории, однако значение ее гораздо шире, чем простые доказательства, связанные с такими исследованиями.

За последнее поколение важность изучения интеграции и конфигураций в общественных науках подчеркивал Вильгельм Дильтей. Интерес для него представляли в первую очередь великие философские учения и толкования жизни. В своем труде «Типы мировоззрений» он анализирует часть истории мысли, показывая взаимосвязанность философских систем. Он рассматривает их как великие выражения многообразия жизни, ее настроений – Lebensstimmungen – собранных воедино установок, основополагающие категории которых