не могут быть сведены одна к другой. Он решительно выступает против утверждения, что какая-либо из этих систем может быть окончательной. Он не называет рассматриваемые им установки культурными, однако поскольку он рассматривает великие философские течения и исторические периоды, вроде эпохи Фридриха Великого, его работы естественным образом привели к все большему признанию роли культуры.

Наиболее развернутое выражение такому признанию дал Освальд Шпенглер. Его труд «Закат Европы» получил свое название не из обращения к теме представлений о судьбе, которые он называет главным образующим фактором цивилизации, а из положения, которое не имеет отношения к нашим изысканиям, а именно: эти целостные конфигурации культуры, подобно всякому организму, имеют срок жизни, дольше которого они прожить не способны. Это положение о гибели цивилизаций он подтверждает смещением культурных центров западной цивилизации и цикличностью в развитии культурных достижений. Данное описание опирается у него на метафору, которая в любом случае остается лишь метафорой, о циклах жизни и смерти у живых организмов. Он убежден, что каждая цивилизация проходит через пылкую молодость, твердую зрелость и разваливающуюся на кусочки старость.

Именно с таким толкованием истории в основном связывают «Закат Европы», однако гораздо более ценным и самобытным анализом Шпенглера является его анализ различных целостных конфигураций западной цивилизации. Он разделяет два важнейших представления о судьбе: аполлоновское представление времен античности и фаустовское представление современного мира. Аполлоновская душа воспринимается как «космос, упорядоченный в скопление прекрасных частей». В его вселенной не было места воле, а конфликт был злом, порицаемым его философией. Мысль о внутреннем развитии была ему чужда, а жизнь он видел всегда в тени катастрофы, нещадно угрожающей извне. Трагическая развязка его жизни была жестоким нарушением привычного течения бытия. Те же события точно так же и с теми же последствиями могли выпасть на долю другого человека.

С другой стороны, фаустовский человек видит самого себя как силу, которая беспрестанно борется с препятствиями. Он смотрит на течение жизни отдельного человека как на внутреннее развитие, а на катастрофы существования – как на неизбежную кульминацию, следующую из его выбора и опыта. Конфликт есть суть существования. Без него жизнь отдельного человека не имеет смысла, и достичь можно лишь самых поверхностных ценностей бытия. Фаустовский человек жаждет вечного, и его искусство стремится это вечное постичь. Фаустовская и аполлоновская души суть противоположные толкования бытия, и ценности, рожденные в одном из них, чужды и ничтожны для другого.

На аполлоновской картине мира построена цивилизация античности, современность же всецело разработала свои общественные институты и установки на фаустовском мировоззрении. Шпенглер также вскользь упоминает мировоззрение египтян, «которые видели свою жизнь, как движение по узкому и неотвратимо предписанному пути, чтобы в конце концов предстать перед судьями мертвых», а также зороастрийских магов с их строгим дуализмом души и тела. Но предметы исследования, представляющие для него наибольшую важность, – это аполлоновское и фаустовское мировоззрения, и в математике, архитектуре, музыке и живописи он видит выражение этих двух важнейших философий разных эпох западной цивилизации.

Спутанное впечатление от трудов Шпенглера создается отчасти из-за манеры изложения. В большей же степени это следует из неразрешенности трудностей цивилизаций, с которыми он работает. Западные цивилизации со всем их историческим разнообразием, расслоением людей по роду занятий и классам и несравненным богатством деталей еще недостаточно изучены, чтобы их можно было обобщить при помощи пары метких слов. В нашей цивилизации вне весьма ограниченного круга художников и интеллектуалов фаустовский человек, если он и появляется, не обладает собственным путем. Есть решительные, деятельные люди, есть простые обыватели, есть фаустовские души, и никакая приемлемая этнографическая картина современной цивилизации не может обойти стороной эти извечно повторяющиеся архетипы. Для нашего культурного типа очень свойственно искать исключительно материальных благ, кружиться в нескончаемой мирской суете, изобретать, управлять и, как сказал Эдвард Карпентер, «бесконечно ловить свои поезда». В равной степени ему свойственно фаустовское мировоззрение с его тоской по вечному.

С точки зрения антропологии, слабость Шпенглеровой картины мира заключается в том, что в ней расслоенное современное общество рассматривается непременно так, как если бы оно обладало высокой степенью однородности народной культуры. При наших нынешних знаниях исторические сведения о западноевропейской цивилизации слишком многогранны, а разделение общества слишком основательно, чтобы мы могли приступить к необходимому анализу. Как бы ни были примечательны для изучения европейской литературы и философии рассуждения Шпенглера о фаустовском человеке, и как бы ни был обоснован его упор на относительность ценностей, анализ его не может быть принят за последнюю инстанцию, поскольку можно обрисовать и иные, не менее весомые картины мира. Может, оглянувшись назад, нам и удастся дать справедливую характеристику такому крупному и сложному целому, как западная цивилизация, но несмотря на значимость и истинность постулата Шпенглера о несопоставимости представлений о судьбе, на настоящий момент попытки истолковать западный мир через призму какой-либо одной отобранной черты приводят к замешательству.

С философской точки зрения изучение первобытных культур важно, поскольку при помощи примитивных культур мы можем истолковать те общественные явления, которые в противном случае останутся непонятными и недоступными для установления. Это особенно применимо к основополагающим и отличительным целостным конфигурациям культуры, которые формируют модель существования и обусловливают мысли и чувства людей, являющихся частью этой культуры. В настоящее время яснее всего и во всей полноте понять вопрос о формировании системы привычек под влиянием традиционных обычаев можно через изучение более примитивных народов. Это вовсе не означает, что обнаруженные таким образом явления и процессы применимы лишь к первобытным цивилизациям. Целостные конфигурации культуры столь же наглядны и значимы в самых высокоразвитых и сложных из известных нам обществ. Но данный материал слишком сложен и слишком близок к нам, чтобы нам удалось с ним совладать.

Получить должное понимание наших собственных культурных процессов практичнее всего будет, изучив их не напрямую, а косвенно. Когда историческое отношение человека к его ближайшим предкам в царстве животных оказались слишком запутанным, чтобы использовать его для доказательства биологической эволюции, Дарвин вместо этого прибег к изучению строения жуков, и процессы, которые при изучении сложного физического устройства человека казались совершенно непонятными, на более простом материале оказались прозрачными в своей убедительности. Также обстоят дела с изучением механизмов культуры. Нам понадобится вся наша просвещенность, чтобы изучить, как устроен образ мысли и поведения в менее развитых общностях.

Для более подробного рассмотрения мной были выбраны три первобытные цивилизации. Понимание целостного устройства поведения лишь нескольких культур прольет больше света, нежели изучение множества культур, но поверхностное. Отношение мотивов и целей общества к отдельным единицам культурно обусловленного поведения во время рождения, смерти, полового созревания и вступления в брак никогда