с ударами в корпус, поднял его на мелькающих кулаках повыше, к площадке между этажами. Казалось, если Шура сейчас перестанет бить, то тот упадет, потеряв поддержку, но это только казалось, детина отступал, умудряясь отвечать резко, расчётливо и весьма весомо. Концовка наступила стремительно, когда оба уже поднялись на площадку между этажами, — последовало несколько точных ударов в голову телохранителя подвыпившего аспиранта, и тот, отлетев на рамы открытых окон, сбил их с петель. Скрежет разорванного металла, звон разбитого стекла, треск ломаемого дерева — всё это странным образом драчунов успокоило. Парень прекратил сопротивляться, безвольно свесил руки и устало опустился на цементный пол лестничной площадки, недоуменно поводя глазами по сторонам.

Аспирант в наших с Вадиком руках ожил, вырвался и, схватив меня «за грудки», сильно дернул на себя мою рубашку. С противным треском отлетела пуговица. Я уже, грешным делом, начал прицеливаться, чтобы под стать Шуре врезать ему посильней и поточней, но не успел. Широкая открытая ладонь просвистела мимо моего носа, увлекая голову аспиранта из поля видимости, и ещё одна пуговица от моей рубашки оторвалась и медленно, нехотя, на одном ребре покатилась, перескакивая со ступеньки на ступеньку, по лестнице вниз и завершила предательскую дугу падением в пропасть лестничного пролета.

Рядом стоял запыхавшийся Шура. Далеко, в конце коридора, сидел на полу отлетевший от его руки, как теннисный мячик от ракетки, наконец-то притихший аспирант. Возле него на корточках сидел Вадик и нравоучительно объяснял, поглаживая бородку, что так себя вести Анехорошо и по большому счёту неприлично.

Утром следующего дня нас нашли потрёпанные аспиранты, тихие, трезвые и очень напуганные. Извинились, у них, видите ли, было какое-то очень важное аспирантское событие, и они немножко перебрали. Боялись огласки, интересовались, не имеем ли мы претензий. Кроме моей пуговицы, свалившейся на первый этаж и укатившейся неизвестно куда, жалоб не было. Мы их простили, можно сказать, вошли в их положение и уверили в своей лояльности. Побитый Шурой парень оказался тоже аспирантом, спортсменом, боксером, кандидатом в мастера спорта. Он долго тряс Шуре руку, приговаривая распухшими губами и светя солидным фингалом под глазом, как сильно он Шуру зауважал. Напоследок будущие учёные радостно объявили, что с них причитается, и исчезли навсегда.

Понятно, кто-кто, а Шура — боец. Но он один, мы только антураж, слабый фон.

В коридоре уже было не протолкнуться. Казалось, народ всё прибывает и прибывает. Нас окружило возбуждённое, перегарное, сужающееся полукольцо, настойчиво оттеснившее нас от двери в комнату и прижавшее к стенке. Стая из десятка самых нетрезвых и отвязных шакалов, по сравнению с которыми Киплингский Табаки покажется высоконравственным интеллектуалом, толкаясь и раззадоривая друг друга, с нетерпением ждали команды «фас».

4. Волшебное слово № 2

— Ну что, идёте или тут бить будем? — с угрозой прикрикнул чернявенький под одобрительные возгласы разгорячённой толпы.

— Сейчас получите… будете знать, как к нашим девочкам приставать, — срывающимся голосом «шестерки» подхватил Бэшен.

Было очевидно — ребятки уже на взводе, и сейчас начнется драка. Но они тянули. Видимо, в мозгу у кого-то из них трепыхались в сомнениях остатки трезвого разума. Грядущие большие проблемы и неприятности, если мы не пойдем с ними на улицу, и драка произойдет внутри общежития, до поры до времени сдерживали развязку. Остатки трезвого ума напрямую связывали вынужденное бездействие с волшебным словом «партком» — надежным для нас спасательным кругом, засевшим глубоко в подкорке с самого первого курса, а может, и раньше.

С моей точки зрения — драка неотвратима. О последствиях я, по глупости своей, не задумывался, хотя не маленький и должен был понимать, что для пятикурсников пьяная драка в чужом общежитии чревата всем чем угодно, вплоть до справки, заменяющей диплом о высшем образовании. Я смотрю на Шуру, жду намека сорваться и вцепиться в чернявенького, чтобы немного выиграть в инициативе, может, удастся прорваться к лестнице.

Чайник взаимной ненависти и неприязни кипел, свисток разрывался, языки пламени бушевали, превращая воду в перегретый пар. Вот-вот рванёт.

Шура молчал. Играя желваками, он смотрел поочерёдно то на чернявенького, то на Бэшена. Ноздри у него воинственно раздулись, спина слегка ссутулилась, как бы сжимаясь в пружину, челюсть выдвинулась вперед.

«Ну, всё, — подумал я, — сейчас начнется, — и прицелился носком модного итальянского сапога, а как ещё, лягнуть чернявенького между ног».

Шура неторопливо повернул голову, всматриваясь в лица напирающей на него толпы, затем перевёл взгляд поверх их голов, прикидывая наши шансы на прорыв, опять посмотрел на чернявенького и тягуче выпрямился, расправляя плечи и подтягивая рукава куртки.

«Всё, — решил я про себя, — началось!»

Я посмотрел на ребят. Манюня стоял спокойно, с досадой наблюдая суету. Его таинственная улыбка не предвещала ничего хорошего. У Мурчика на лице застыло обиженное выражение, он недовольно поводил головой, с недоумением рассматривая окружившую нас толпу.

О детстве Шуры я знал немного, но и те обрывки информации, которые иногда он выдавал о себе, подтверждали мою версию, что Шура в делах драк и разборок человек бывалый. Нужно положиться на его богатый опыт и звериную интуицию, решил я для себя. Меня всего выворачивало, так хотелось вцепиться в самодовольную и наглую рожу чернявенького, особенно за «сволочь», но я себя сдерживал. Надеясь непонятно на что, через силу наблюдал я за действиями Шуры, чтобы не пропустить самого главного — стремительного начала.

Но Шура не спешил, медленно, в тягучей истоме он протянул руку к Бэшену, тот аж присел от неожиданности и замер. Шура вынул из его безвольного рта сигарету, оторвал фильтр, и, по-блатному зажав подушечками большого и указательного пальца, глубоко затянулся. Одной его затяжки хватило на то, чтобы остаток сигареты превратился в пепел. Выдохнул в Бэшена, окутав его облаком дыма, и, снисходительно криво улыбаясь, обратился к чернявенькому:

— Ты видишь этого мальчика? — подчеркнуто спокойным голосом спросил Шура и подбородком указал в мою сторону и, не дожидаясь ответа, продолжил, чётко выговаривая каждое слово:

— Его папа полковник КГБ.

Это было сказано так сурово, что я инстинктивно обернулся, чтобы посмотреть на того мальчика, у которого папа полковник КГБ, но не увидев за спиной ничего, кроме синей панели коридора, сообразил, что надо быстро входить в предложенный образ, а не крутить головой.

— Так вот, — продолжал Шура, и в его каждом слове слышалась неприкрытая угроза, — если хоть один волосок упадет с этой драгоценной головки, запомни, не успеет он ещё долететь до земли, как о тебе забудут не только в институте, но и дома. На долгие годы доблестного труда в условиях Крайнего Севера в телогрейке