с номером. А товарищи твои, — тут Шура повысил голос и обвёл подельников чернявенького тяжёлым взглядом, — навсегда забудут название вашего ХИРЭ и завтра уже будут в рядах Советской Армии. Это понятно?

Не знаю, что почувствовали выпившие и перевозбуждённые представители советского студенчества, но у меня от его слов по рукам побежали мурашки.

Шура сделал небольшую паузу, чтобы смысл сказанного дошёл до опьянённого сознания почтенной публики, обвёл вопрошающим взглядом первые ряды притихших и внимательно вслушивающихся в каждое его слово шакалов и, нехорошо ухмыльнувшись, переспросил:

— Кто-то что-то не понял? Повторить?

Мой папа не был полковником КГБ. Он боевой летчик, майор в отставке, прослуживший в армии с тридцать девятого по шестидесятый годы. Если бы драка началась, и с меня слетел волос, и не один, то они спокойно долетели бы до пола и лежали там до влажной уборки коридора. Папа и пальцем бы не шевельнул, предоставив мне самому решать свои мужские проблемы, что я всегда и делал. Думаю, что мифический полковник КГБ такой же отец, как и мой, боевой, заслуженный офицер, тоже не стал бы глубоко вникать в личную жизнь своих детей, пока в поведении отпрысков не появилась бы угроза для их, а ещё хуже, для его карьеры.

Но то, что дальше произошло, было потрясающе.

Бэшен испарился. Только что стоял, и нет его. Чернявенький или перестал притворяться, или резко на глазах отрезвел. Попятился, широко расставленными руками отодвигая своих собутыльников всё дальше и дальше от нас. Те подались назад, наступая на подпиравшую толпу. Задние, не расслышав ничего из тихой тирады Шуры, давили в спины, произошла давка. Последний раз я увидел чернявенького, когда он, бросив на нас беспомощный взгляд, в котором страх боролся с ненавистью, резко, с опаской повернулся к нам спиной и, расталкивая локтями своих товарищей по несостоявшемуся мордобою, пробирался к выходу. Из-за угла доносился визгливый голос Бэшена, остатки только что воинствующей и агрессивной толпы на глазах растворились. Зрители разочарованно покидали свои места, кое-кто с досадой спрыгнул с подоконника. Не понимая, что же, собственно говоря, произошло, зачем собрались кого-то бить, и почему не было драки, один за другим студенты потянулись по лестницам вверх и вниз.

Место несостоявшейся битвы быстро опустело, из-за закрытой двери в тишину коридора донёсся голос Мирей Матье, она опять пела «Чао, бамбино, сорри», пластинка крутилась если не по шестому, то восьмому кругу точно.

— Зайдем попрощаемся? — предложил я.

— В принципе, мы можем уходить и по-английски, — сказал Мурчик. — Для Профессора я бутерброды набрал… нам на утро тоже хватит.

И показал сверток, который он ни на секунду не выпускал его рук.

— И как бы ты дрался? — не смог я удержать своего удивления.

— Как-как, ногами, — спокойно ответил Мурчик, — я скоро, может быть, пояс получу по карате. Чёрный, — добавил Мурчик и задумался.

— Валить надо, — нравоучительно заметил Шура, — что-то затянулся этот праздник жизни.

— А вы знаете, — сказал я, нервно посмеиваясь, — мне теперь понятны ощущения «детей лейтенанта Шмидта».

— Это пока их не бьют… пошли, Паниковский, — резонно добавил Манюня, положил мне руку на плечо, и мы двинулись по коридору в сторону лестницы.

«Ну вот, — подумал я о «сыне полковника КГБ». — Ещё одно волшебное слово (или три волшебных слова?) после «парткома» в этом гнезде перепуганных тараканов, имея в виду харьковский институт. А что будет, когда гнездо увеличатся до размеров нашей Родины? Тридцать седьмой год жил, жив и будет жить в генах поколений вместе с ментальной нищетой потомков вечных рабочих и крестьян.

Хороша ж будет из них власть лет так через двадцать-тридцать, если мы с Шурой, конечно, сами не возьмём её в свои руки. А что? Могём…»

Мы прошли мимо группки аспирантов, замеченных нами в толпе праведного гнева. С деланной беззаботностью они переговаривались, всем своим видом показывая, что они ни при чём, и не имеют к спонтанному собранию никакого отношения.

Душа пела. Громко, вызывающе, противным голосом, на весь коридор:

— Чао, бамбино, сорри. Раз-два-три. Ла-ла-ла-ля-ля-ля-ля-л-а-а-а-а-а…

— Ла-ла-ла-ля-ля-ля-ля-л-а-а-а-а-а… — таким же гнусным голосом, но без признаков музыкального слуха, подхватил Шура.

Уже в спину донёсся обрывок фразы:

— …милиция по ним плачет…

«Не милиция, а тюрьма», — хотел было их поправить. Но, сделав вид, что они нам безмерно безразличны, не оборачиваясь, пошёл дальше.

Ну что ж, «Милиция плачет» — прекрасное название для следующего репортажа из харьковского общежития.