и Бразилии – пусть даже еще какое-то время их продолжат воспитывать в американских университетах профессора того же происхождения. Наука и техника еще более ощутимо будут определять нашу жизнь и образ мыслей, и в то же время у нас некому будет их развивать и тем более осмысливать.

Перед лицом громадных вызовов и угроз, нависших над будущим человечества, лишь всеобщая и общедоступная культура может нас спасти – при условии, что научная и техническая культура станет ее составной частью, а это в свою очередь предполагает наличие научной и технической культуры, которой сегодня у нас нет.

Почему честный человек в XXI веке не может позволить себе игнорировать научную и техническую культуру? Чтобы найти ответ, я попробую заглянуть в корень этих вопросов. Всеобщая культура оставалась бы лишь бесполезным декорумом буржуазной благопристойности, если бы она не учила людей, всех людей, прежде всего – свободе. Свобода слова и способность к действию – наши самые ценные блага. А также источник наших самых страшных бед. В начале я упомянул о мутации действия, которое отныне совершается над природой и внутри нее, а не только там, где живет человек. После Сартра, по крайней мере, французская философия и французская мысль остались в основном чуждыми этой мутации. Французский интеллектуал рад выставить напоказ свою дремучесть в первейших областях, в которых ныне осуществляется действие. Грубое невежество обрекает его на беспомощность. Все вопросы, определяющие сегодня основную повестку интеллектуальной и политической дискуссии, следует задать и рассмотреть заново в рамках моральной и политической философии, отводящей природе и технике центральное место.

Вопрос миграции справедливо занимает сегодня многие умы. Мы рассуждаем о критериях, которые позволят нам достичь «оптимума» числа мигрантов на нашей территории. Подобно купальщикам в Таиланде, лишь в последний момент заметившим, что на них обрушивается гигантская волна, мы как будто не замечаем сотни миллионов несчастных, которые в ближайшее время будут изгнаны из родных мест засухами, паводками, ураганами и бурями и станут искать убежища у нас, убегая не только от угнетающих их режимов, но и с территорий, нами же разоренных из‐за собственной непоследовательности, хотя мы ничего о них и не знаем. Эти людские волны превратят в пшик наши примитивные расчеты. Политическое действие должно мыслиться сегодня не в перспективе свершения революции, а как отодвигание катастрофы пока не поздно.

Почему ученые, технократы и инженеры, в свою очередь, предстают врагами общества, если не обладают значительной всеобщей культурой? Я занимаюсь грядущими катастрофами, угрожающими самому продолжению движения человечества вперед. Мой тезис таков: отныне следует жить, не сводя глаз с немыслимого события – саморазрушения человечества, но не для того, чтобы сделать его невозможным – это было бы противоречием, а чтобы как можно дальше отодвинуть его во времени. Мы вступили в период отсрочки. Все, кто думает, что человечество непременно найдет в науке и технике решение проблем, самими наукой и техникой порожденных, – так, как это всегда бывало в прошлом, – не верят в реальность будущего. Они полагают, будто будущее делаем мы и оно так же неопределенно, как наша свободная воля; не может быть науки о будущем, поскольку мы это будущее придумываем. Фатальное самомнение современного человека – как раз в представлении будущего в виде древа, набора «возможных будущих», и в убежденности, что из этого набора он может выбрать то, которое ему больше подходит.

Такой «метафизический либерализм» в целом объясняет, почему мы не верим в катастрофу, хотя видим ее перед собственным носом. Ведь если будущее не реально, то и грядущая катастрофа – тем более. Веря, что можно ее избежать, мы не верим, что она нам угрожает. Именно этот софизм я попытался опровергнуть методом «просвещенного катастрофизма».

Просвещенный катастрофизм – хитрость, состоящая в том, чтобы делать вид, будто мы жертва судьбы, держа в уме, что мы единственная причина того, что с нами происходит. Следует поставить разуму задачу: претворить судьбу в вымысел, но вымысел жизненный. И к этой хитрости, к этой двойной игре самым естественным образом подводит нас практика вымысла литературного. Когда мы погружаемся в произведение, где-то в глубине души мы точно знаем, что автор был полностью волен завершить рассказ по своему желанию. И вместе с тем мы проживаем развитие событий так, словно оно продиктовано суровой необходимостью, довлеющей над самим автором. Чтобы описать это парадоксальное смешение свободы и необходимости, Поль Валери как-то сравнил его с «естественным ростом искусственного цветка».

Как в эстетике Аристотеля, так и у Гегеля катастрофа – трагическая развязка пьесы, замыкающая временной период неумолимо развивающихся событий, ретроспективно придавая ему смысл. Подобное завершение времен просвещенный катастрофизм призывает осмыслить уже в связи с человеческой историей. Необходим навык составления рассказов и их понимания, а чтобы приобрести его, нет ничего лучше классического гуманитарного образования. Осмысление того, что мы делаем, сегодня подразумевает осмысление нашего технического воздействия на мир и на нас самих, а это требует нарративных способностей, которые гуманитарные науки сильнейшим образом помогают развивать. Мне бы хотелось, чтобы каждый инженер, технократ или глава предприятия еженедельно прочитывал хотя бы один роман и смотрел хотя бы один фильм.

То есть нужно, чтобы любой ученый был культурным человеком, а культурный человек посредством культуры имел доступ к науке и чтобы не было, по выражению Мишеля Серра, как некультурных ученых, так и культурных невежд. Необходимое для этого условие – чтобы культуру формировали наука и техника, но оно не выполняется. Почему?

Остановлюсь на научном невежестве ученых. Если не исправить положение, все идеалы всеобщей культуры – пустое место, и настолько же пустой будет вера в будущее человечества.

В невежестве во многом виноват развращающий характер специализации. На поле всемирной битвы, в которую превратилась научная, техническая и промышленная конкуренция, неучастие в гонке обрекает на умирание. А узкая специализация – лучший способ защиты, как и на поле экономическом. Каждый досконально знает свой пятачок, который столь же хорошо известен не более чем десятку коллег во всем мире, и они же являются конкурентами. Прошлое не в счет: зачем терять время на изучение истории своей дисциплины, если наука, как всем известно, асимптотически приближается к истине? Посмотрите на библиографические ссылки в какой-нибудь типичной статье – как будто наука началась всего года три назад. Чтобы интеллектуальная деятельность стала культурой, нужно, чтобы она по меньшей мере была способна к критическому осмыслению себя самой и еще к тесной коммуникации со всем прочим, что к ней не относится. Гиперконкурентная, а значит, гиперспециализированная наука – что угодно, только не культурная деятельность.

Еще одну причину, мешающую науке стать культурой, увидеть сложнее, если вы не ученый. Дело в том, что наука – прежде всего способ действенного вмешательства в окружающий мир. Критерий истины здесь таков: работает или нет? Отсюда инстинктивное недоверие ученых ко всему, что относится к сфере толкования, которую они охотно уступают философам. Спустя сто лет продолжаются баталии вокруг интерпретации квантовой механики, но это никому не мешает эффективно пользоваться уравнением Шрёдингера. Метафора генома как компьютерной программы неверна, это известно с момента появления молекулярной биологии, и все же она породила мощнейшие технологии вмешательства в живое.

Конкуренция только обостряет такое развитие. Ломать копья из‐за интерпретации или смысла того, что мы делаем, – пустая трата времени и сил. Если требуется достичь впечатляющих результатов быстрее соперников, она совершенно ни к чему! Оставим историкам или философам науки заниматься ерундой… Но прежде всего губительные следствия конкуренции дают о себе знать на уровне подготовки ученых. Позволю себе личный пример: объясню, почему не стал физиком. Прежде чем попасть в Политехническую школу, я увлекался идеями физики – то есть спорами и парадоксами, связанными