—Не, сцы, солдат! Щас мы им врежем! — с грозным азартом проорал спаситель и потянул из-под Артёмова локтя какую-то стальную раскоряку. Артём, пытаясь избежать новых травм, метнулся в сторону, и неожиданно оказался на сидении. В бок опять что-то упёрлось, и, раздражённо рванув неудобный предмет на себя, он опознал в нем АКМ — старого образца, с деревянным прикладом — «веслом». Тем временем, мужик в шлеме окинул вверх створку смотрового люка, пропихнул туда свою железяку и по ушам ударила звонкая очередь ручного пулемёта. От неожиданности Артём подпрыгнул, набив очередную шишку, но боевой азарт уже подхватил и его — рывком открыв свой люк, он подхватил подвернувшийся под бок автомат и отважно высунулся в гремящую ночь.

В свете фар и отсветах дульного пламени металась по площади серая масса, безуспешно пытаясь уйти от кинжального пулемётного огня. Мужик лупил длинными очередями, особо не целясь, но промахнуться было просто невозможно. Не желая отставать, Артём сбросил большим пальцем предохранитель на автоматический огонь и, прижав поплотнее приклад к синякам на плече, нажал на спуск. Короткими, по пять патронов очередями опустошил магазин. Второй был предусмотрительно примотан изолентой к первому — отстегнул и перевернул связку, передёрнул затвор и закрутил головой, пытаясь найти Чёрных. Их не было видно — то ли они предусмотрительно ретировались, то ли управляли своим войском издалека. Артём уже собрался продолжить тратить патроны, но мужик неожиданно заорал ему: «Вниз!», и взмахнул рукой. На площадь полетел, кувыркаясь, ребристый мячик ручной гранаты. Артём метнулся на сиденье, захлопывая бронированную створку, Снаружи грохнуло, по броне звякнул шальной осколок. Мужик осторожно выглянул наружу и снова опустился за руль.

—Сбежали! — радостно завопил он, видимо приоглохнув от своей молотилки. Помотав головой, избавляясь от звона в ушах, он сказал уже тише:

—Ну, раз поле боя за нами, давай знакомиться, солдат.

—Давай, — согласился Артём. — Только я не солдат. Я Артём, писатель и бездельник. Тебя это не смущает?

—А я Борух, прапорщик и еврей. Тебя это не смущает?

Утро старшего прапорщика Бори Мешакера началось с визита младшего лейтенанта Миши Успенского. Тот частенько заходил в каптёрку поболтать за жизнь — пообщаться в этом захолустном гарнизоне было особенно не с кем, окончивший в прошлом году общевойсковое командное училище лейтенантик откровенно скучал, и размеренным течением службы тяготился. Прапорщик же имел заслуженную репутацию человека начитанного, умного и ехидного. Немало времени провёл Михаил у него в каптёрке, рассуждая под бутылочку чая о вопросах мироздания и человеческих отношений — на все у Бориса был ответ, как правило, повергающий молодого лейтенанта в ступор и вызывающий желание кричать и спорить. Но, как говорят американцы: «неважно, что крупье жулик, если это единственная рулетка в городе…»

Борис сидел в глубоком кресле, приватизированном из гарнизонного клуба, и заматывал перевязочным пакетом правую руку. На бинте проступали красные пятна. Борис Мешакер (он любил, чтобы его называли на еврейский манер Борухом) — основательный еврей среднего возраста, — против всяческих уставов носил густую окладистую бороду. Разрешение на эту бороду он получил каким-то немыслимым образом, аргументируя её необходимость глубоким шрамом на щеке. Происхождение шрама оставалось загадкой — Борух на такие вопросы отвечал, мрачнея, что порезался при бритье.

Прапорщик даже и не подумал встать и откозырять при появлении старшего по званию — за свою долгую и сложную армейскую жизнь он этих младших лейтенантов повидал немало. Миша на это нимало не обиделся — ведь он хоть и лейтенант, но младший, а Борис хоть и прапорщик, но старший — и дело тут не в нюансах военной субординации, а в приличной разнице в возрасте и несравнимой — в жизненном опыте.

—Опять при бритье порезался? — пошутил лейтенант, глядя на намокающий кровью бинт.

—Нет, — коротко ответил Борух.

Помолчав, он добавил:

—Видел собаку такую серую, которая у столовой вечно трётся?

Михаил напряг память, но ничего определённого не припомнил. Вроде бы, было что-то такое, но кто на собак внимание обращает? Он пожал плечами:

—Ну, собака и собака…

—Так вот она на меня вдруг кинулась и в руку вцепилась. Прокусила чуть не до кости. Представляешь — пару лет уже мимо неё хожу, она всегда хвостом виляла и в глаза заглядывала — а сегодня вдруг прыгнула. Да ещё молча так, не гавкнула, не зарычала…

—Может она взбесилась? Ты б к медицине нашей сходил, пусть укол вкатят.

—Так суббота же, в город все уехали кроме дежурного фельдшера, а он, зараза, такой косорукий, что мимо жопы шприцом промахивается. Да и нету у них, небось, сыворотки, откуда… Придётся в понедельник в город тащиться, в госпиталь.

—Кстати о собаках, — спохватился лейтенант, — я ж по делу. Там вас как раз собачники просили подойти, какое-то ЧП у них.

«Собачники» — кинологи, готовящие собак для погранслужбы — формально не относились к ведомству старшего прапорщика Мешакера, но авторитет его в расположении был непререкаем, и как-то само собой получалось, что ни одно серьёзное ЧП не решалось без его здравых советов. Борух надел фуражку и раскатал рукав камуфляжной куртки, закрывая повязку.

—Пошли, вместе сходим. Посмотрим, что они там натворили.

Старший прапорщик Борис Мешакер и младший лейтенант Михаил Успенский вышли из сумрака казармы на продуваемый степным горячим ветром плац — это были последние спокойные минуты их воинской службы.

Собачьи вольеры располагались на самом краю маленького гарнизона, где короткие асфальтированные дорожки превращались в пыльный просёлок и терялись в сухих ковылях выжженной степи. Уже издалека было видно, что там неладно — по бестолковой суёте, свойственной оставленному без руководства рядовому составу. Не выносивший всякого беспорядка Мешакер прибавил шагу, и лейтенанту пришлось его догонять, поднимая офицерскими ботинками неистребимую даже на плацу пыль. Навстречу им бежал, загребая стоптанными сапогами, солдатик-узбек, страстный собачник, готовый сидеть сутками с любимыми зверями, скармливать им свою пайку масла и, коверкая русский язык, выбивать у самого старшины дополнительную кормёжку. Лицо его было изжелта-бледным, а по пыльным щекам бежали дорожки от слез.

—В чем дело, Файхутдинов? — не останавливаясь спросил Борух.

—Товарища прапорщик! Большой беда! Все собака мёртвый, совсем мёртвый!

—Что за чушь! — воскликнул прапорщик и тоже перешёл на бег.

Бегущего Боруха Михаил видел первый раз за все полтора года службы в этом гарнизоне. Обычно тот передвигался со степенным достоинством, приличествующим комплекции. Впрочем, в этот день молодому лейтенанту многое предстояло увидеть впервые…

Возле собачьих клеток бестолково толпились человек пять рядовых. Ещё двое, согнувшись, блевали в пыльную траву. Открывшееся зрелище не сразу дошло до сознания лейтенанта — какие-то мокрые красные тряпки были разбросаны по полу вольера… Когда мозг воспринял чудовищную картину, Михаилу сразу захотелось присоединиться к блюющим солдатам — все шесть здоровенных, натасканных на любого противника овчарок, были буквально порваны в клочья. Куски мяса и внутренностей вместе с клочьями шерсти валялись в бурых лужах крови, а из угла вольера смотрела на Успенского повисшим на ниточке глазом оскаленная собачья голова.