Она подумала, что такая прическа пойдет ей — только узел получился слишком маленьким. Миссис Фредерик возмутилась из-за прически, но лишь про себя, решив, что сейчас разумнее промолчать. Важно, чтобы Валенси оставалась в хорошем настроении и, если возможно, до конца вечера. Миссис Фредерик и не заметила, что впервые в жизни подумала о необходимости хорошего настроения у Валенси. Но ведь до сих пор та никогда не бывала «странной».

По пути к дяде Герберту — миссис Фредерик и кузина Стиклз шли впереди, а Валенси смиренно семенила следом — мимо проехал Ревущий Абель. Пьяный, как обычно, но еще не в ревущей стадии. Но достаточно нетрезвый, чтобы быть сверх меры вежливым. Жестом монарха, приветствующего своих подданных, он приподнял свою потрепанную клетчатую кепку, а затем отвесил глубокий поклон. Миссис Фредерик и кузина Стиклз не осмеливались портить отношения с Ревущим Абелем. Он был единственным человеком в Дирвуде, который мог выполнить для них плотницкие и ремонтные работы, когда это требовалось, поэтому его не следовало обижать. Но они ответили лишь сухими короткими кивками. Ревущий Абель должен знать свое место.

Валенси, идущая за ними, совершила поступок, который они, к счастью, не заметили. Она весело улыбнулась и помахала рукой Ревущему Абелю. Почему нет? Ей всегда нравился этот старый грешник. Веселый, яркий, бесстыжий негодник, противостоящий скучной респектабельности Дирвуда и его традициям, словно красный революционный флаг протеста. Всего несколько дней назад Абель проехал через Дирвуд ночью, выкрикивая во все горло проклятья своим громоподобным голосом, который был слышен за мили, и пустил свою лошадь бешеным галопом, проезжая по чопорной, порядочной улице Вязов.

— Вопя и богохульствуя, словно дьявол, — с содроганием вспомнила за завтраком кузина Стиклз.

— Не понимаю, почему Божий суд так долго не обрушивается на такого человека, — недовольно сказала миссис Фредерик, видимо, считая Провидение слишком медлительным и нуждающимся в напоминаниях.

— Однажды утром его найдут мертвым — он упадет под копыта своей лошади и будет затоптан насмерть, — заверила кузина Стиклз.

Валенси, разумеется, промолчала, но про себя подумала, не были ли периодические пьянки Ревущего Абеля тщетным протестом против бедности, тяжелого труда и монотонности жизни. Она погружалась в мечты о Голубом Замке. Ревущий Абель, не имея воображения, не мог этого сделать. Его побеги из реальности должны были быть конкретными. Поэтому сегодня она помахала ему рукой с внезапным дружеским чувством, а он, не настолько пьяный, чтобы потерять способность удивляться, чуть не свалился от изумления с седла.

К этому моменту они достигли Кленового бульвара и дома дяди Герберта, большого претенциозного здания, окаймленного бессмысленными выступающими окнами и вычурными балконами. Дом, похожий на глупого, преуспевающего, самодовольного человека с бородавками на лице.

— Это не дом, — важно заметила Валенси, — а просто кощунство.

Миссис Фредерик содрогнулась до глубины души. Что такое сказала Валенси? Богохульство? Или просто какую-то чушь? Трясущимися руками она сняла шляпу в комнате для гостей и сделала еще одну слабую попытку предотвратить катастрофу. Она задержала Валенси, пока кузина Стиклз спускалась вниз.

— Попробуй не забывать, что ты леди? — умоляющим голосом попросила она.

— О, если бы была хоть какая-то надежда забыть об этом! — устало ответила Валенси.

Миссис Фредерик подумала, что не заслужила такого от Провидения.

«Благослови эту пищу, что мы едим, и благослови нас на служение Тебе», — торопливо сказал дядя Герберт. Тетя Веллингтон нахмурилась. Она всегда считала молитвы Герберта слишком короткими и «легкомысленными». Молитва, чтобы быть молитвой, должна, по мнению тети Веллингтон, продолжаться по меньшей мере минуты три и произноситься выспренним тоном, что-то меж стоном и речью. В знак протеста она держала голову склоненной чуть дольше, чем все остальные. Когда она позволила себе выпрямиться, то увидела, что Валенси смотрит на нее. Позже тетя Веллингтон утверждала, что именно в тот момент поняла, что с Валенси что-то не так. В ее странных раскосых глазах — «мы должны были подозревать, что у девушки с такими глазами есть какой-то изъян» — мерцали насмешка и удовольствие, словно Валенси смеялась над нею. Разумеется, это было бы невероятно. Тетя Веллингтон тотчас отбросила эту мысль прочь. Валенси развлекалась. Никогда прежде семейное собрание не доставляло ей столько удовольствия. На приемах, как и в детских играх, она всегда была лишь «дополнением». В семействе ее считали слишком скучной. Она не владела никакими светскими уловками. Более того, привычка искать укрытия от скуки семейных вечеринок в своем Голубом замке вела к рассеянности, что укрепляло ее репутацию тусклости и пустоты.

«В ней отсутствует светское обаяние», — раз и навсегда постановила тетя Веллингтон. Никто бы и не подумал, что Валенси просто-напросто немела в их присутствии, оттого что боялась их. Но больше она не боялась. Кандалы спали с ее души. Она была готова высказаться, если представится случай. И она позволила себе такую свободу мысли, на какую прежде никогда бы не осмелилась. Она действовала с тем же шальным внутренним торжеством, с каким дядя Герберт разрезал индейку. Дядя Герберт взглянул на Валенси во второй раз за день. Будучи мужчиной, он не понял, что она сотворила со своими волосами, но, к собственному удивлению, подумал, что Досс не так уж дурна, и положил добавку белого мяса в ее тарелку.

— Какой гриб самый опасный для красоты юной леди? — провозгласил дядя Бенджамин, чтобы начать разговор — «чуть расслабиться», как он говорил.

Валенси, чьей обязанностью было спросить: «И какой же?», промолчала, поэтому дяде Бенджамину пришлось выдержать паузу, ответить «Грусть»[10] и понять, что загадка провалилась. Он возмущенно взглянул на Валенси, которая никогда прежде его не подводила, но та, казалось, даже не заметила этого. Она оглядывалась вокруг, безжалостно изучая участников этого тоскливого собрания существ разумных, и забавлялась, наблюдая с беспристрастной улыбкой за их мелкой суетой. Этих людей она всегда почитала и боялась. Теперь она смотрела на них другими глазами.

Крупная, не лишенная способностей, высокомерная, многословная тетя Милдред всегда считала себя самой умной в семье, своего мужа — чуть ли не ангелом, а детей — диковинами. Разве не у ее сына, Говарда, уже в одиннадцать месяцев прорезались все зубы? И не она ли могла дать вам самый лучший совет насчет всего на свете, от приготовления грибов до ловли змей? Как же она была скучна! И какие ужасные родинки у нее на лице!

Кузина Глэдис, которая всегда восхваляла своего сына — того, что умер молодым, и всегда ссорилась с тем, который был жив. Она страдала от неврита или от того, что она называла невритом. Он передвигался от одной части ее тела к другой. Он был весьма удобен. Если кто-то хотел, чтобы она куда-нибудь сходила, неврит настигал ее ноги. А едва требовались какие-то умственные усилия, неврит тотчас посещал ее голову. «Вы же не можете думать с невритом в голове, моя дорогая».