Ната задумалась, сбитая с толку этими зоологическимивосторгами. Можно было решить, что Лигул заслал в Москву целый зоопарк.

– А заглянуть-то в резиденцию можно? Любопытно, как тамчего отстроили! – сказала она.

Услышав о желании Вихровой, Хнык засомневался и, сдернув сноги узкую девичью туфлю, мгновенно связался с резиденцией, держа туфлю у уха,как трубку. Разумеется, он мог бы сделать это и так, но суккубы обожаюттеатральщину. Секунда – и из туфли полился громкий, сдобный голос Ромасюсика.

– Заглянуть – да ноу проблемов! Прашечка не хаваетничего против! – зачирикал он утренним воробушком. – Хлебанем чаечкудва по двести пятьдесят! С шугером! Тортик рубанем! А Зигги Пуфс-то как радбудет!..

– Что за Зигги Пуфс? Это тот самый, да? –насторожилась Даф.

Хнык так застенчиво и красноречиво заколыхал плечиками, таксложно заиграл ускользающими улыбочками, что ответ пришел сам собой. Дафубедилась, что Зигги Пуфс и был тот самый таинственный орел, коршун и лев водном лице.

– О, там и Дафочка! Слышу знакомое вяканье! –обрадовался Ромасюсик. – А Мефочки рядом нету? А то Праша мне весь рукавиздергала. Она очень… у-о-ой… ухо!.. Зачем же так сразу?

Послышался хруст пористого шоколада. Хлопнула дверь.

– Какое ухо? – не поняла Ната.

– Никакое. Новое теперь только завтра вырастет, –горестно сообщил изувеченный Ромасюсик.

Ната засмеялась.

– Предсказываю: однажды Прасковья проснется среди ночиголодная, злая и несчастная. Она наберет номер Мефа, просто, чтобы послушатьего голос, но к телефону подойдет Дафна. Тогда Прашечка разобьет телефон остену, устроит где-нибудь извержение вулкана, и тут ей случайно подвернетсяРомасюсик. Он не успеет даже пискнуть: она сожрет его целиком, до последнегоногтя, запивая водой из-под крана.

– Хе-хе-хе! Хю-хю-хю! – залился смехом Ромасюсик.Однако чувствовалось, что смеяться ему не хочется.

Дафне стало грустно. Она остро ощутила, как Прасковьянесчастна и как она, Даф, возмутительно счастлива на ее фоне. У нее есть свет,и Меф, и Депресняк, и полеты, и флейта – и много чего еще. А у Прасковьи, еслизадуматься, только придурок Ромасюсик, хотя она будто бы и повелительницамрака. И вот она и себя терзает, и Ромасюсика поедом ест.

Когда ты любишь – тебе принадлежит весь мир. Когданенавидишь – ты даже сам себе не принадлежишь, а принадлежишь одной тольконенависти.

– Так что, Ната, ждать тебя? Когда? – спросилРомасюсик, переставая хюхюкать и хехекать.

Вихрова задумчиво посмотрела на ближайшую водосточную трубу,которая, точно рыбьей чешуей, шелушилась рекламными бумажками.

– Где-то через полчаса, – сказала она.

– А Мефа ждать? Если Праша спросит?

Умный Хнык посмотрел не на Буслаева, а на Дафну.

– Светлая мотает головой! Вот из каких составляющихрождается твердое мужское «нет», – сказал он противнючим голоском.

Удар был нанесен метко. Меф ощутил досаду. Дафне жезахотелось размазать Хныка маголодией по всему Новому Арбату, раскатав его поасфальту в толщину одной молекулы. К слову сказать, и подходящая маголодия варсенале у нее имелась. Что ни говори, а суккубы умеют ссорить как никто.Замешкаешься, позволишь проникнуть в себя самолюбию или обиде, и крошечнуютрещину в отношениях, которая в противном случае заросла бы сама собой, этискользкие гады растянут до размеров пропасти.

Ромасюсик в трубке хрюкнул.

– А те двое придут? – спросил он, объединяяЧимоданова и Мошкина в одно обидно-собирательное понятие.

Чимоданов кивнул. Другой из «тех двоих» от прямого ответауклонился.

– Он тоже идет. Идешь же, да?! – решительнопроизнесла Ната, вцепившись ему в рукав.

Одна из самых больших проблем Евгеши состояла в том, чтоиз-за своей патологической мягкости он совершенно неспособен был сказать «нет».Равно как и «да». Но «да» в большинстве случаев оказывалось менее важнымсловом, и Мошкина просто волокли за собой.

– Он не идет! – сказала Даф.

– Нет, идет! – повысила голос Ната.

Лицо у Евгеши стало страдальческим. Он не знал, что емуделать и как поступить, чтобы никому не отказать. Такие ситуации складывались унего регулярно. Из-за своей бесхребетности Евгеша поневоле давал всем кучуобещаний, которые часто взаимно исключали друг друга. Нельзя же одновременнобыть и не быть, сделать и не сделать.

Боясь кого-либо обидеть, Мошкин шел у всех на поводу,страдал, мялся, и получалось в тысячу раз хуже и больнее для него и для других,чем если бы «нет» прозвучало сразу.

Даф поняла, что спор может продолжаться бесконечно. Натаготова орать одно и то же до пены у рта – это проверено.

– Пусть он решает сам! Он мужчина! – сказала ДафнаВихровой.

Ната хмыкнула и с презрением посмотрела на Мошкина.

– Ну фиг с тобой! Решай, мущина ты наша! –разрешила она.

Оглядываясь то на Даф, то на Нату, Мошкин закудахтал, какКурочка Ряба, и вместо золотых яиц понес какую-то ахинею. Все же заметно было,что он больше склоняется к тому, чтобы посмотреть на новую резиденцию.

– А ты-то там зачем? – спросила у него Дафна.

– Ну я это… одним глазком, – принялсяоправдываться Мошкин.

Даф уступила. Про себя же подумала, что в том-то и проблема,что на мрак нельзя взглянуть «одним глазком», как и с крыши многоэтажки нельзяупасть слегка. Вот и сейчас, выдернутые на время из цепких лапок мрака, бывшиенаемные сотрудники вновь устремлялись к нему, как оса, которую только чтозаботливо выудили чайной ложкой из варенья, опять, жужжа, в него влетает.

Ната и Чимоданов ушли сразу. Евгеша потоптался с минуту,посмотрел на Дафну виноватыми щенячьими глазками и тоже слинял в мутнуюнеизвестность.

– Чего ты в него вцепилась? Ну хочет идти и пустьидет! – только теперь удивился Меф.

Пока Ната и Дафна спорили, он благоразумно не вмешивался,чтобы не оказаться в положении человека, из любопытства всунувшего голову взакрывающиеся двери метро.

– Жалко его. Все кому не лень из него веревкивьют, – сказала Даф.

– Просто он мягкий, – заметил Меф.

– Если бы был мягкий, я бы не беспокоилась. Онбесхребетный.

– Ну я и говорю…