У меня с сердцем все в порядке, а вот ноги окоченели, хоть и в сапогах на меху. В Петербурге минус тридцать восемь градусов. Нынешняя зима бьет рекорды века. А в нашем городе иногда бывает минус пятьдесят, и ничего. Я такие сосульки в жизни не видела,! Но никогда так не мерзла! Это из-за влажности, мама говорит. Из-за того, что рядом Балтийское море.

Деревья похожи на огромные стеклянные капсулы. Еще на дикобразов – мне их так жаль! Их как будто взяли и вставили в ледяные чехлы – деревьям больно, мне почему-то кажется. Уж точно тяжело. А вокруг пар, как в ванной! Он идет у нас изо рта, от канализационных люков столбами поднимается. Дома вокруг словно закрашены старой белой краской, чуть тронешь – она осыплется. Это иней. Все кругом под толстенным слоем инея, даже бродячие собаки. Как они ночевали, где? Бедные.

– Пойдемте, наш трамвай! – поторапливает тетя Света.

На ней цигейковая шуба и вязаная шапочка – мы с ней как сестры-близнецы, большая и маленькая. А Верка в огромной шапке из рыжего меха похожа на льва.

Залезаем в звенящий от холода трамвай. Тут еще хуже, чем в морозильнике. Стоим приплясываем, сесть не решается никто.

Куда мы едем,? В Мариинский театр, конечно! Смотреть «Щелкунчика,»!

Приехали.

Раздеваемся в гардеробе, прячем в карманы железные номерки. Наши места в ложе, на балкончике, – Евгений Олегович это устроил. Смотрю на тяжелый седой занавес – на нем нарисована рождественская елка. Нет, кажется, вышита стеклярусом. Интересно, что там за ней?

Я никогда не была на балете, тем более в Мариинке. Только на симфонических концертах в нашей филармонии, я их терпеть не могу. Балет – это другое дело! Это шуршащие платья, кринолины, корсеты, грациозные балерины в коронах со стразами, удивительные декорации, которые двигаются сами. А оркестр в яме сидит! Только дирижерская макушка оттуда торчит, смешно.

Евгений Олегович не шевелится, стоит, как пугало огородное, к нам спиной.

И вдруг он взмахивает палочкой, и в театр на цыпочках вбегает волшебство. Вступают скрипки. Сердце мое стучит сильнее от радости узнавания первых нот. Моя любимая увертюра, я наизусть ее знаю!

Занавес взмывает вверх.

– Рот закрой, деревня, – шепчет мне Верка на ухо.

Русский холод

После ужина я все-таки пошла в «Свитер». Не дома же с волками сидеть. Думаю, Машу с Ксюшей я великодушно прощу. Они не виноваты, что все так.

Выключила телефон, захожу. Все тут, конечно, – расположились на диванах в дальнем углу. И Михаил свет Батькович, разумеется, в эпицентре. Что-то очень смешное, судя по всему, рассказывает. Наши на всю кофейню ржут.

– Ну и вот, подхожу я к нему…

– Всем привет!

– Ой, Юль, я думала, ты не придешь! – Маша очень обрадовалась, когда меня увидела. Сразу стало на душе хорошо. – Ты эсэмэски мои получила? А почему не ответила?

– Прости, не успела.

– А где твой Лев Лещенко? – спрашивает Изюмов и зачем-то пихает Мишку в бок.

– На работе, – говорю. – А почему ты, Дима, интересуешься?

– Да так. Забавно он тебя сегодня в лужу уронил, – и опять Мишку толкает.

– Никто. Никого. Никуда. Не ронял, – говорю. – Ладно, пойду за капучино. Кому-нибудь чего-нибудь взять?

Не хочется мне сегодня на Димкины провокации поддаваться. И обижаться тоже. Я же знаю, он не со зла. Просто наши Леву не любят, повторяю. У них Миша – свет в окошке, а Лева, наоборот, беспросветная тьма.

Чувствую себя вдруг жутко уставшей, как будто вагоны разгружала полдня. Верка всю энергию из меня высосала, как старый вампир.

Встаю в очередь. Передо мной пожилая пара. Долго выбирают десерт, при этом держатся за руки.

– А с черникой маффинчиков вы нам не наколдуете, барышня?

На обоих супругах одинаковые шапки и пальто, все ярко-желтого цвета. Забавные. Мне нравятся эксцентричные старики. Я такой сама в старости буду.

– А знаете, где он у нее работает? А в киоске! Пирожки продает!

– Да ладно, Ксюх.

– Честное слово!

Щеки у меня вспыхивают, а сердце начинает бешено где-то в шее стучать. Они думают, что мне не слышно. Что ж, ошибаетесь, дорогие мои друзья.

– Что будете заказывать?

– Пирожки! Кому горячие пирожки! – паясничает Изюмов. – Я-то думал, он крут, как кипяток, не побоюсь этого слова.

– Ну он нормально так одевается, да? Сама бы никогда не сказала.

– Девушка, вы что-нибудь берете?

– Люди, может, хватит уже?

– Да ладно, Маш, чего ты психуешь сразу?

– Девушка, я у вас спрашиваю!

– Простите.

Я бросаюсь к вешалке, хватаю куртку и…

Нет, дорогая Ксюша, пирожки – это уже перебор, не так ли?

Вешаю куртку обратно и возвращаюсь в логово. Мне кажется теперь, что это вражье логово, а не наши старые, добрые уютные диванчики.

– Ой, а где твой капучино? – как ни в чем не бывало улыбается мне Ксюша.

Остальные молчат.

– Ты ошиблась, Ксения. Пирожки тут совершенно ни при чем.

У Ксюши стремительно меняется лицо. Не ожидала.

– Лева продает мороженое. Ты чувствуешь разницу?

– Я лично нет, – сразу докладывает Изюмов.

– Молчи, Дима. Я не с тобой сейчас разговариваю.

– А что я такого сказала? – взвизгивает Ксюша. – Это же правда! В чем дело-то?

– Любая работа почетна в нашей стране, – подливает масла в огонь Борька.

Ведь важно не то, что они говорят, а как. Понимаете? Каким тоном.

– Лева – мерчандайзер компании «Русский холод»! – чуть не плача, кричу я.

Наши прыскают. Люди за соседними столиками начинают на нас оборачиваться.

– Он же не виноват, что родители у него… – Я осекаюсь.

– Ал-ка-ши, – шепотом и по слогам договаривает за меня Борька.

Все! В бешенстве я хватаю куртку, чуть не опрокидывая на пол эту их глупую вешалку, и выбегаю из «Свитера» к чертовой бабушке. Какой-то дядя на меня орет:

– Смотри, куда прешь!

– Извините!

Бегу, бегу. Потом ныряю в темную подворотню, вижу лавку и бросаюсь к ней, как будто она – остров, а я – утопающий с только что погибшего корабля.

Села и сижу. Обидно так, что слезы сами из глаз выдавливаются. Как она могла, Бесчастных? Она же сама все прекрасно понимает. Она в своей жизни уже любила, как я!

– Юль.

Поднимаю голову и вижу Мишку.