Колхозницы по вечерам собирались в правлении и жаловались дяде Пете, что горит на огородах капуста, вянет табак, пропадают помидоры. Дядя Петя качал круглой, как шар, головой и громко, чтобы было слышно самому себе, уверял, что воду непременно дадут.

Воду дали. Осип Осипович возвратился из района на взмыленной лошади и сказал, что завтра дадут на полдня воду.

— Что поливать будем? — председатель уставился на колхозников совиными глазами. — Что будем поливать?

Зеленогаевцы молчали. Поливать надо было все: поля, сады, огороды, плантации мака, на которых собирали опий-сырец. Сейчас, в войну, цена ему была дороже золота. Полдня полива — это как кружка воды на пятерых. Все понимали, что поливать надо хлеб и плантации.

Орехов не обманулся в памятном ощущении на берегу озера. Нога постепенно приобретала упругость, медленно оживала. Она еще плохо повиновалась ему. Нужно было невероятное усилие, чтобы чуточку согнуть ее в колене.

И все-таки она сгибалась. Не болталась как тряпка, как рукав у безрукого, не волочилась по земле, загребая пыль.

Она ступала! Слабо, неуверенно, но ступала, черт возьми! Как это было здорово — ощутить землю обеими ногами! Минутку постоять на ней без костылей, придерживаясь за плетень, за дерево, за стену. Сделать несколько шагов. Сначала от скамьи до стола, потом намного дальше — от стола до кровати и, наконец, пройти из одной комнаты в другую, помогая костылем.

Анна Егоровна работала в полеводческой бригаде неистово, одержимо. Полола, окучивала, до кровяных мозолей на руках прорывала свеклу, обрабатывала мак. Непонятно, откуда брались у нее силы для такого великого труда.

Однажды вечером Николай сказал Анне Егоровне, что надо бы ей себя пожалеть, отдохнуть немного.

Буколиха медленно повернула голову и, поглядев на Николая прозрачными глазами, ответила:

— Нельзя мне, Коля, отдыхать… Меня только руки наверху и держат. Опущу — и сама упаду. Работа мне теперь как людское милосердие. Да и хлебушек без труда не вырастет. Прикинь, сколько его требуется. Ведь цельную войну надо кормить.

Неделю назад из Зеленого Гая снова увезли по сверхплановой поставке двенадцать пароконных бричек зерна из остатка прошлогоднего урожая.

Николай встретил за околицей участкового агронома. Девушка стояла на краю поля и растирала на ладони колоски.

— Горит, — сказала она Николаю. Сдула с ладони овсюги и чешуйки половы. Осталось с десяток зерен. Крошечных, сморщенных, темных с виду. — Видишь, что делается…

Орехов вспомнил разговор об актах апробации и спросил, какой-то все-таки будет урожай.

— С Осипом Осиповичем разве столкуешься. — Оля ссыпала зерна в бумажный кулечек и сунула кулечек в карман. — Жди ответа в конце лета.

Агрономша не сказала Орехову, что недавно снова был разговор с Остроуховым по поводу злополучных актов, что просила она прибавить по центнеру на гектар. Осип Осипович разговор свернул на сторону. Теперь он уж соглашался, что, может, в актах и в самом деле ошибочка вышла, но ведь они подписаны и отосланы в МТС, а оттуда сводки ушли в район, в область. Если изменить акты, будет немыслимый скандал. Агронома по молодости поругают, а ему, председателю, несдобровать. Строгача влепят, а то и еще хуже. По комиссиям затаскают, а тут уборочная на носу, рабочих рук не хватает, половина бричек для перевозки зерна негодна, веялки надо ремонтировать. Головой раскинуть, так и с другой стороны акты апробации исправлять тоже ни к чему. Соберут они урожай больше, чем запланировано, ругать за это никто не станет. Слава на всю область. Председателю колхоза почет и участковому агроному уважение. Разве плохо, если напишут в газете, что молодой агроном в условиях засухи обеспечила для фронта, для победы над фашистами сбор зерна сверх плана! Лихо!..

— Красть при таком учете проще простого, — вздохнула Оля. — Сотни центнеров будут между небом И землей болтаться. Разворуют половину, и концов не найдешь. Не докажешь ведь, что была эта половина. Вот ведь какая восьмерка получается.

Валетка во весь дух мчался к деревне напрямик через косогор. Он перепрыгивал через ямы, через сухие арыки, спотыкался. Перемахнув через плетень, оказался в боковом проулке. От его черных стремительных ног шарахнулись в стороны куры, придремавшие в тени у сарая, залаяли собаки в соседних Дворах. Валетка влетел во двор Букаловых.

Николай отложил пест, которым толок в крупку табак, поднялся.

— Чего? — спросил он, ощущая, как лицо покрывается холодной испариной.

Валетка, запыхавшись от сумасшедшего бега, не мог говорить. Он разевал рот, и под рубахой ходуном ходили острые ключицы.

Казалось, прошла целая вечность, пока почтальон раскрыл сумку с нелепым замком, украшенным двумя облупившимися защелками.

— Письмо вам, — сказал Валетка и подал Николаю помятый конверт. — Не от докторши.

В глазах поплыло. Закачалось, заколотилось сумасшедшими толчками сердце. Кровь хлынула в лицо, к вискам. Орехов узнал почерк отца.

Первое письмо из дому. Первый ответ на многие десятки писем, которые Николай упрямо писал по адресам, какие только помнил. Письма уходили, а ответов не было. Осенью сорок первого года отец написал Николаю на фронт, что поселок будет эвакуирован. Военный цензор проехался тушью по строчке, и Николай не мог разобрать наименование пункта эвакуации. Вскоре он был ранен, стал один за другим менять адреса, и связь оборвалась.

И вот он держал теперь в руке конверт со знакомым угловатым почерком, мелким и четким, с длинными прочерками заглавных букв.

Встретив напряженный взгляд Валетки, Николай тихо сказал:

— От отца…

Прыгали перед глазами буквы, набросанные жиденькими, расплывающимися чернилами. Некоторые слова с ходу нельзя было разобрать. Николай не задерживался на них, глотал строчку за строчкой, подгоняемый внутренним беспокойством.

Отец под Вологдой, работает на стройке. Хлеба по карточкам шестьсот граммов. Есть кое-какой приварок, так что жить помаленьку можно…

«А еще, дорогой сын, сообщаю тебе тяжелую весть: осиротели мы с тобой. Мама…»

Зарябило в глазах, бестолково замельтешили буквы. Кровь прилила к голове. Николай стиснул зубы и нашел в себе силы прочитать до конца страшные слова:

«Мама умерла четвертого апреля».

Рука скомкала письмо. Николай пошатнулся, прикрыл лицо от света и отвернулся к стене. Голова стала легкой и пустой. В ней, как дробинка в картонной коробке, сухими и отчетливыми толчками билась кровь. Николай не слышал ничего, кроме этих мерных ударов в висках. Валетка вскочил, ухватил его за рукав и подставил плечо. Помог устоять на ногах.

— Худое, значит, написали, — расстроенно сказал он.

Николай кивнул и почему-то вспомнил, что Валетка наполовину сирота, что кроме нескладненькой, любившей выпить матери, у него никого на свете нет, и обнял мальчика за плечи. Он был благодарен