ему за доверчивое прикосновение, которое помогло пересилить туман в глазах, возвратило силы, чтобы до конца дочитать письмо.

Отец писал, что смерть была внезапной и легкой. Просто остановилось вечером сердце — и конец. Николай перечитал эти строки и подумал, что не просто остановилось сердце. Остановилось оно от усталости, от непосильной работы, от тоски по единственному сыну, от которого всю осень и всю зиму не было весточки. Остановилось потому, что ночами приходилось стоять в очередях. За подмороженную картошку отдавать на толкучке в чужие руки то, что было, может, последней памятью о сыне.

Тяжелой была эта смерть. Медленно подкрадывалась она, изводила бессонницей, ожиданием писем, сыростью непротопленного барака, жиденькими супчиками, которыми нельзя было досыта накормить мужа…

— Плохое пишут? — спросил Валетка.

— Мама умерла…

Валетка опустил голову. За этот год много раз пришлось ему видеть, как люди читают про смерть. И он знал, что не умирает от такой вести человек, может ее пережить. Поэтому Валетка усадил Николая на крыльцо и, утешая, погладил его, как взрослый, по голове.

Отец писал, что выслал четыреста рублей на тот случай, если Николай решит ехать к нему. До Вологды по военным дорогам был верный месяц пути, а на четыреста рублей не купишь и четырех буханок хлеба. Отец понимал это и о приезде писал просительно и несмело.

Осторожно спрашивал о другом. Из письма, пересланного дальними родственниками, он знал, что Николай ранен в ногу и признан инвалидом. В теперешние времена зря инвалидами не признавали, значит… Не договаривал отец, а между строк Николай слышал его вопрос: «Есть ли ноги у тебя, Коленька? Есть ли…»

«Есть!» — мог теперь ответить Николай. Сегодня он прошел с одним костылем через двор. Больно было, но прошел и не присел по пути передохнуть.

Николай не заметил, как исчез со двора Валетка. Он перечитывал письмо, разбирал расплывшиеся на бумаге буквы, вчитывался в строки.

В памяти возник образ матери. Неправдоподобно отчетливый, выписанный до мельчайших черточек.

Это было через неделю после начала войны, когда Николай вместе с другими мобилизованными уезжал из родного поселка. День выдался серый, ненастный. Надоедливая сыпуха затянула все вокруг. Скалы были скользкими, на воде взбухали пузыри. Тяжелые волны плескались о сваи пристани.

Мать стояла на краю пристани. Одета она была в праздничный коричневый жакет и новые туфли с никелированными пряжками. Николай смотрел на нее с палубы мотобота снизу вверх. Может быть, от того, а может, от зябкой сыпухи лицо матери казалось серым. Тонкие, твердые губы лишь одни двигались на нем. Они говорили Николаю, чтобы он берегся, что мать будет тосковать, ждать его, кровинушку, ясное солнышко, единственного и ненаглядного…

Руки матери были скрещены. Большой палец у нее изувечило лопнувшим в шторм тросом, и вывернутый сустав его беспомощно высовывался из сплетения схлестнутых на сердце рук.

Николай не помнит слов, которые говорил он в ответ. Знает лишь, что это были глупые, жалкие и ненужные слова.

Когда мотобот отвалил, мать пошла по краешку пристани. Ухватившись за ванты, Николай смотрел на нее и боялся, что, когда кончится пристань, мать шагнет в пустоту, упадет вниз, в тягучую холодную воду.

Но мать остановилась, удержалась на краю. Когда мотобот заворачивал за мыс, она, забыв строгий поморский обычай, запрещающий женщине появляться на улице с непокрытой головой, рывком сдернула платок и замахала им, отчаянно и часто…

Дышать было трудно. Из распахнутой двери хлева тянуло перепревшим навозом. Зло шипел хромоногий гусак, расхаживающий по двору. Табачные стебли, как горсть костей, торчали из деревянной ступы.

Николай взял костыли и вышел со двора. На задворках он увидел малохоженую тропинку и свернул на нее. Тропинка торилась сквозь жесткие будылья кураев, сквозь тощую крапиву и одичалые, так и не набравшие угрюмой силы лопухи, прошлась вдоль заросшего, с весны не чищенного арыка и вывернула к пшеничному полю. С краю лысела рыжая плешина с сеткой трещин. Из трещин стлался по земле усатый вьюнок. Стебли его суставчато коробились, усики сникли, распустили уцепистые пружинки. За плешиной торчали черствые наконечники овсюга. Дальше, где поле неприметно для глаз уходило в низину, начиналась пшеница. Малорослая и худосочная, она вяло клонилась, так и не успев войти в силу.

На меже погибали ветхие, обессиленные травы. Николай шагал по тропинке до тех пор, пока не осточертело в глазах от покорной вялости пшеницы. В тени одичавшей абрикосины он кинул на землю костыли и свалился грудью в душное сухое разнотравье. Испуганно брызнули по сторонам кузнечики, недовольно загудел шмель.

Николай лежал, припав к земле, чтобы успокоиться ее твердостью. Хотел в одиночестве отдышаться от нахлынувшего горя.

Дым махорки показался приторным, и Николай расплющил об абрикосину раскуренную цигарку.

Надо ехать к отцу. Продуктами на дорогу Анна Егоровна поможет, а с деньгами он как-нибудь перебьется. От отца получит, пенсию соберет и уедет. Нога к тому времени еще подправится. Может, через месяц-полтора он и костыли бросит. Раз можно стоять, значит можно и ходить. Через двор сегодня с одним костылем прошел, завтра два раза пройдет, потом три. С каждым днем будет увеличивать расстояние и тренироваться. Должен он бросить деревянные подпорки, должен уехать к отцу. В такое время надо быть им вместе…

Николай поднялся, ухватился за ветку, секунду помедлил, затем шагнул без костыля по тропинке.

Боль полоснула в пояснице, острое шило с размаху ткнулось в позвоночник, заставило побледнеть. Николай сделал еще шаг, затем, торопясь, еще…

И мешком упал на землю, скрючился, как червяк, от боли. В поясницу, казалось, вонзили раскаленные гвозди, а колено пилили пилой. Железной, с большими зубьями…

Орехов застонал, перекатился со спины на бок, затем на живот.

— А, черт! — он скрипнул зубами. — Дьявольщина…

— Что случилось? Ногу сломал?

Николай скосил глаза и увидел скуластое лицо. Глаза с нездоровой желтизной на белках смотрели обеспокоенно, лицо было добрым. Руки уцепили Николая и помогли сесть.

Боль в пояснице стала медленно отпускать.

— Закури, легче станет, — человек подал Николаю кисет с крупитчатым самосадом. Он приметил костыли и сообразил, в чем дело. — Пробу снимал?

— Снимал, — признался Николай и погладил ладонями колено. — Больно. Всего ведь три шага сделал, и подкосило. Как огнем ожгло.

— Отойдет… Посиди спокойно, и отойдет. Другой раз нахрапом не кидайся… Трактор и тот не любит, когда с ломиком к нему подходят.

Скуластого звали Степаном Тарасовичем. Он оказался комбайнером из МТС, обслуживающим зеленогаевский колхоз. С утра, по холодку, пришел он в Зеленый Гай и осматривал массивы, которые через месяц надо будет косить. Прикидывал, где поправить мостики на арыках, где