Пять лет комбайнером проработал, пока болячка не одолела. По мирному времени разъезжал бы по курортам, лечил свои кишки, на диете сидел. А в войну притащился Степан Варнава в МТС и принял «Коммунар», который, не будь войны, тоже бы списали по амортизации. Корчился иной раз Степан Тарасович от боли, а все равно к комбайну шел. Вода с содой — разве лекарство для его болезни? Глядишь, и ноги протянет возле комбайна.

Тут еще Осип Осипович надоел погонялками хуже собачьего лаю. Гектары ему давай, убранную площадь. Сегодня с утра опять прискакал, ехал рядом с комбайном и орал, что в районной сводке Зеленый Гай отстает. Просил жать, не жалеть бензину.

Неужели не соображает, что хлеб нужен, а не гектары? По такой редине нехитро комбайн и рысью пустить, а сколько зерна на земле раструсишь? Гектары никто жевать не будет, нагони их хоть лишнюю сотню…

Тарахтел мотор, наплывала к хедеру увянувшая пшеница, покорно ложилась под ножи, текла желтой полоской в приемник. Скрежетала, плевалась половой молотилка, и в бункер сыпалась жидкая струя зерна.

Не разберешь, сколько они на этом массиве берут с гектара. По квитанциям, которые привозит с тока учетчица, выходит, что прав был Остроухов, когда заставил агронома уменьшить урожай. Но у Степана Тарасовича свой счет — по бричкам, на которых увозили от комбайна зерно. За время работы комбайнером он этих бричек не одну тысячу насыпал. Глаз набил так, что до пуда зерно на каждой бричке прикидывает.

— Больше взяли, — то и дело выговаривал он учетчице, совсем еще девчушке. — Считаю, что сто тридцать центнеров сегодня на ток отвезли.

— Весовщик же принимает, — оправдывалась учетчица. — Каждую подводу взвешивает… Подпишите, Степан Тарасович… Я же ничего не знаю.

— Затвердила, как сорока, свое, — сердился комбайнер. — Тебе знать положено, учет ведешь.

Говорил и понимал, что от боязливой учетчицы, шестнадцатилетней девчонки, толку не добьешься.

Участковый агроном наведывалась каждый день. Ходила по жнивью, останавливалась у соломенных куч. Ворошила их, просеивала в ладонях полову. Потом забиралась на комбайн и совала Николаю горстку выисканных зерен. Перекрывая тарахтенье мотора, ругала работу, грозила какими-то актами.

Степан Тарасович то и дело менял в молотилке сита, мудрил с соломотряской, регулировал ножи хедера.

— Ты погляди, на чем работаем, — спорил он с агрономом. На соплях работаем, а ты еще нас совестишь, Ольга… Комбайн водим, будто коляску с грудным младенцем…

Последний круг Николай сделал в каком-то чаду. Когда хедер срезал угол и тракторист остановился возле вагончика, Орехов не сразу сообразил, что он может выпустить из рук штурвал и сойти с дребезжащего мостика. Хватаясь за горячие поручни, он спустился на землю и почувствовал, что земля, как и мостик, дрожит под ногами.

Анна Егоровна сидела на меже возле вагончика и смотрела, как, опираясь на палку, Николай идет по колкому жнивью. Длинный, худой, в грязной гимнастерке. Ботинки грузно сминали соломенную щетину, загребали землю. Волосы космами прилипли ко лбу, на висках… Шальной парень, изведется от такой работы. Мог бы полегче занятие найти. Звал ведь дядя Петя к себе помощником, а его вон куда понесло. На таком пекле и здоровый не всякий выдюжит. Буколиха махнула Николаю и пожалела, что пришла с порожними руками. Прошлый раз, когда навещала, принесла и шматок сала, и молоко, и свежие пышки. Не принял он тогда ничего, побрезговал ее угощением. Этот раз она не взяла харчей. На сердитых, говорят, воду возят. А сейчас смотрела на Николая и жалела, что куском его тогда попрекнула, глупая. Выскочит слово, потом хоть вприпрыжку за ним скачи, не догонишь. Насчет торговых дел ему не следовало нос совать. Разве написано на пшеничке, которую на водку променивают, что она краденая? Может, человек семь потов за этот мешок спустил, руки измозолил, а загорелась у него душа — и привез? Что с прибытком она меняет, так то за работу. Разве мало с этим зельем возни?..

Анна Егоровна вздохнула, оперлась ладонью о ссохшуюся землю и поднялась навстречу Николаю.

Чужой он по крови, а незаметно прилепился к душе. Понимала Анна Егоровна, что зря, а приникала все крепче и крепче. Видно, потому, что ее одинокая душа болела скрытой болью и истончалась силами. Недоставало уже ей своих, вот и тянулась у другого занять, чужой крепостью спастись. Разумом подумать, он ей сбоку припека, а уехал на стан, и в хате, как весной на гумне, — из края в край пусто. Слова не с кем сказать, взглянуть не на кого. Раньше пятеро за стол садились, а теперь калач испечешь, на три дня хватает… Тощой-то какой, батюшки светы! Зубы да глаза остались, а грязнющий — страх!..

Николай поздоровался и, опершись на палку, вопросительно уставился на Анну Егоровну.

— Проведать пришла.

— Спасибо.

— Нечего спасаться. — Анна Егоровна притужила под подбородком платок. — Домой чего не заявляешься, шатун проклятущий?.. Привязали тебя здесь, что ли, канатом железным или Анисья-стряпуха приворожила? Ждала, ждала, и вот пришлось телеге к коню тащиться. Думаешь, у меня больше дел нет?.. Коростой оброс с головы до пяток, сатана тронутый…

Орехов вскинулся что-то сказать, но тут же потух, помягчел глазами и переступил с ноги на ногу.

Анна Егоровна неприметно вздохнула. Точь-в-точь переступил, как покойный Миша, когда она ему выговор делала. Володя, тот сбычится, бывало, и басит, что хватит, мол, мать, чего завелась… А Миша-покойник ни словечка поперек не говорил. Вскинется вот так же, а потом застесняется, сникнет головой и ни гугу…

Николай стоял перед Анной Егоровной, слушал ее выговор и досадливо думал, что проклятый самогон глупо и ненужно рассорил их…

— Что еще скажете? — неловко улыбнулся Николай.

— А то скажу, что баню вытопила, — сердито ответила Буколиха. — Сейчас стряпуха за продуктами поедет, тебя тоже на повозку посажу. Не догляди за тобой, так и шкура лоскутами сойдет… Степан Тарасович до утра тебя отпустил. В бане помоешься.

— В бане? — осоловело переспросил Николай и невольно передернул плечами. Он тотчас же ощутил, как зудом отозвалось пропыленное, много раз облитое потом тело, как засвербило между лопатками.

— Спасибо, Анна Егоровна, — сказал Николай. — Устал я сегодня.

— От такой работы и нечистая сила с ног собьется, — усмехнулась Буколиха. — Ты в две шеи-то не рви, всю работу на свете не переделаешь.

После бани Николай, блаженно размякнув, сидел за столом и, забыв размолвку с Анной Егоровной, уплетал яичницу с салом, вареники с молоком. Пиалу самогона, которую хозяйка поставила перед ним, он тоже выпил.

Казалось, мочалка содрала не грязь, а старую, изношенную кожу. Тяжелую и зачерствевшую. И, на удивление самому, под