– Я пройду тебе сложный участок…

– Тогда какой смысл? – спросил Олег.

Ему не ответили.

Вырожденное рыцарство спокойного времени. Снова оно! Древний мужской инстинкт, пробившийся сквозь плотную шкуру информационных наслоений. Защитить любимую от нарисованных зомби. От снарядов, летящих из-за границы экрана. От кошмаров чужого воображения. От продукта дизайнеров и программистов.

А кто тебя защитит?

От проигрыша в подкидного дурака?

От погибели в цифровой реальности?

Где твой рыцарь?

Вино было выпито, кто-то предложил смотреть фильм: под предлогом необходимости всем пыриться в небольшой экран единственного ноутбука так удобно прижаться невзначай к хорошенькой соседке! И темнота не выдаст: для полного погружения выключат матовую лампу над крыльцом; стихнет звук мотыльков, неровный, нежный, напоминающий клацание клавиатуры.

Тая заскучала на середине, оглядела украдкой обрызганные жидкими отсветами монитора лица товарищей: взглянув в сторону Люси, сидевшей рядом с Захаром, заметила – та склонила голову парню на плечо. Легкое движение, ни к чему не обязывающий, вполне дружеский жест, выражение доверия. Ночь, чашка вина, девушка чувствует усталость, дрему – и вот рядом теплое плечо, в принципе даже неважно чье – голова сама находит его. Именно так и было, наверное. Расслабившись, Люся оперлась на Захара невольно, без умысла; ему, однако, выгодно было расценить это как изящный намек, как принятое предложение – его рука окружила ее талию.

Свершившееся в темноте не было еще до конца очевидно и самим вершившим – Захар оставался робок, сумерки его намерений сгущались медленно, пальцы были воздушны, мысли плавали в Люсином аромате; Люся задремывала…

В глазах Таи пожаром заметалось отчаяние. Она ощутила – холодно и нежно вошла в сердце длинная игла прозрения.

Тая не могла больше сидеть на месте. Эмоции рвали тело, тянули в разные стороны, как голодные собаки найденную падаль.

Она завертелась, сюжет безвозвратно ускользнул от ее внимания, продолжать смотреть мигом поблекший фильм сделалось невозможно.

– Что-то случилось? – участливо шепнул Олег-«Шурик».

– Нормально все, – цыкнула она.

– Не видно? Давай местами поменяемся.

С первой минуты, едва он ее увидел под козырьком Люсиного крыльца – яркую, резковатую, с большими загадочными глазами и маковым мягким ртом, – Тая пустила сердце Олега вскачь.

И все уже начали осторожно ухмыляться об этом, косить глаза – Тая ничего не видела и не слышала. Поглощенная полноэкранной разверткой своей шикарной боли, не замечала она ни долгих взглядов юноши, ни его попыток заговорить или подсесть. Любуясь в лорнет рыцарем на арене, близорукая дама бубен не замечала того, кто готов был подать ей упавшую булавку.

Король треф, восседающий на коне своей победы (к середине фильма она стала ему очевидна), был прекрасен как никогда: сверкающие ножи линий, которые могла бы провести Тая, рисуя его лицо, резали ей сердце, впивались в ее мозг.

– Мне душно, – сказала она, поднимаясь.

– Тебя проводить?

Поспешность – оплошность. Олег в темноте не заметил низенький стул, громко споткнулся – девочки в углу прыснули в ладони.

Тая соскользнула с крыльца в сад, не обратив внимания на нечаянно учиненный переполох. Музыка из фильма качалась над деревьями, поднималась, растворяясь в темно-синем глубоком небе.

Линии врезались в сердце, как в пальцы врезаются прочные капроновые нитки, когда пытаешься их отрывать, не имея под руками ножниц.

Тая глотнула воздух – раз, другой, – и внезапно черные молнии заметались перед глазами, земля будто бы стала неустойчивой, накренилась; Тая почувствовала: она неудержимо скользит куда-то, падает, прямо в небо, где звезды кружатся, как частички пережеванного салата в водовороте ручья.

Я мюонное нейтрино.

Я несусь сквозь Вселенную.

Миллиарды лет…

Тая упала бы, если бы не нашедшийся рядом Олег, удержавший ее за плечо.

– Ты в норме?

– Вроде.

Тая поспешила избавиться от поддерживающей руки. Ночной ветер глухим шелестом пробежал по клавишам листвы.

Олег оглянулся – на темном крыльце вздрагивали блеклые голубоватые пятна экранного света.

Не дождавшись благодарности, он попятился в глубину сада, чтобы, оставшись незамеченным, проводить девушку хотя бы слухом, жадно ловящим звуки ее шагов.

Что, если ей снова потребуется помощь?

Однако Тая будто не собиралась никуда уходить.

Это выглядело нелогично: решительно зашагав по направлению к калитке, она вдруг остановилась и немного вернулась назад. Задрала голову. Чахлый лунный свет удачно выбелил ее личико. Точно кроха-дочь на отца, глядела она в небо.

– Какого дьявола? – сказала она вдруг, топнув ногой.

Тишина и темнота не требовали притворства; Тая расслабилась, отдыхая от непрерывно сменяющих друг друга личин – спокойствия, вежливости, безразличия.

Боясь шевелиться в своем укрытии, Олег не сводил с девушки глаз. Тая поражала его, он находил ее странной; в ней было что-то пугающее, настораживающее, лишающее решимости к ней подойти, но тем не менее с каждой минутой хотелось подойти все сильнее.

Что он ей скажет?

Что можно сказать девушке, ради которой засел в кустах как дурак: промокли кроссовки, затекла спина, а все равно ни черта не делаешь, не двигаешься ни прочь, ни навстречу, а просто подвисаешь на том, с каким выражением она глядит в небо?

Мысленно Олег перебирал варианты и один за другим их отметал, как неподходящие корни уравнения: «ты необыкновенная» – тривиальное решение, она это и без него знает; «ты красивая» – слишком уж смело, кто он такой, смешной ботаник, где ему брать быка за рога; «знаешь, я тоже люблю звезды» – тоже не то, скользкое начало, легко попасть впросак, если окажется, что она знает о видимой Вселенной больше.

Но она же необыкновенная. И такая красивая.

Эх. Какие еще слова говорятся в таких случаях?

Олег-«Шурик» не мог знать, сколь напрасны его усилия. Делали бы мы хоть что-то, если бы заранее знали, что это бессмысленно?

Тая пребывала в светозвуконепроницаемом прозрачном кубе своих обольщений.

Линии резали ей сердце.

Сорвавшись вдруг с места, она хлопнула калиткой, побежала, царапая лунной тенью ночные заборы.

Домой. К своим карандашам. К желанному облегчению. От боли-любви, что просилась наружу подобно тяжелому кому пищи, принятой телом, но отвергнутой умом.

Прокравшись мимо спящих родителей, она включила свет. Села на кровать по-турецки, развернула блокнот, откинула назад использованные страницы. Взяла карандаш. Два других зажала во рту.

Линии, что резали сердце, вспороли белизну бумаги, завились, взялись друг за друга, срослись, успокоились, легли теплыми лозами на лист блокнота. На них вызрели сочными виноградинами блики и тени.

И достался Захар сам себе – ни мертвый, ни живой, ни чужой, ни свой. Увиденный влюбленными глазами, странно прекрасный, нечеловечески идеальный…

* * *

Посиделки затянулись до утра, до той поры, когда сумерки начали постепенно терять насыщенность, точно разбавляемый водой чай, небо сделалось ровным, бледно-серым, будто бы