Дом Соловьева, нависающий над дорогой, был заперт на огромный амбарный замок. Пшеницын прислушался и услышал где-то рядом стук топора. Он обошел дом и увидел, что Соловьев в черном драном ватнике стоит на коленях возле забора и приколачивает новые желтые перекладины взамен старых, почерневших.

Пшеницын подошел ближе и вежливо кашлянул. Соловьев покосился на него и продолжил работу. В руке его был топор. Он легонько ударял обухом по рейке, гвозди легко выходили из прогнившего в труху дерева, рейка снималась, он бросал ее на землю. Брал новую рейку из сваленных посреди огорода, ставил ее на землю, пару раз ударял топором, заостряя край, потом приставлял ее к перекладине и в несколько ударов загонял в нее гвоздь-шестидесятку.

– Помочь вам? – спросил Пшеницын.

– Сиди отдыхай, – сказал Соловьев. Пшеницын присел на хлипкую скамеечку рядом с разросшимся кустом крыжовника. Соловьев работал, не оборачиваясь, так что Пшеницыну приходилось разговаривать с его спиной.

– Рассказывай.

– Есть информация, что Нина Шарова встречалась с Алексеем Зуевым.

– Так.

– Она его старше на год. Он учится в десятом. Она в одиннадцатом. Она занималась с ним английским языком на дому. Репетиторствовала.

– Как долго?

– Этого я не знаю.

– Узнай.

– Так точно. Тетка ее сказала, что у нее была лучшая подруга, Аня Трубникова. Я с ней встретился, с этой Аней. – Пшеницын сделал паузу, переводя дыхание. – И тут выяснилась интересная штука. Аня не была подругой Нины. Они никуда не ходили вместе и почти не общались в школе. А тетка уверяла, что они постоянно тусили вдвоем.

– Обманывала тетку?

– Да. Аня считает, что у Нины был роман с Алексеем. И именно с ним она встречалась, когда говорила тетке, что идет куда-то с Аней.

– А зачем ей обманывать, если они и так могли встречаться, чтобы заниматься английским?

– Это вопрос. Но, видимо, английских встреч им было недостаточно. Подростки, гормоны – все дела.

Соловьев вздохнул и впервые обернулся и посмотрел на Пшеницына.

– Ты их как будто одобряешь.

– А за что их осуждать? – с каким-то даже вызовом сказал Пшеницын. – Может, это любовь.

– Какая любовь может быть в четырнадцать лет?

– Геннадий Сергеевич, сколько, по-вашему, было Ромео и Джульетте?

– И чем закончилась их любовь? Тьму народа поубивали и сами умерли. Удачный ты пример выбрал, Павлик, ничего не скажешь. Нет уж, я считаю так: пока школу не окончили и паспорта не получили – никакой любви. А еще лучше – подождать, пока мужик из армии вернется. Чтобы не вводить девушку в соблазн.

Пшеницын промолчал.

– Ты уже поговорил с Зуевым?

– Пока нет, вот решил сначала вам доложить.

– Нужно поговорить.

– Я знаю. Думаете, он может знать, где Нина?

– Посмотри на то, как парень будет себя вести. Как будет реагировать на эти вопросы.

– Могу прямо сейчас к нему сходить.

– Не надо. Сейчас уже поздно. Если парень что-то знает, пусть понервничает. Пусть ночь не поспит. Пусть ждет вашего завтрашнего разговора. И когда будешь с ним говорить – смотри в оба.

– Понял. А откуда он узнает, что я к нему завтра приду?

– Павлик, ты где живешь? Ты думаешь, о том, что ты с Трубниковой сегодня говорил в спортзале, знаете только она да ты?

– А при чем спортзал, я не понял.

– Спортзал ни при чем. А только весь поселок знает, что ты среди бела дня пришел в школу, вывел ученицу в спортзал и два часа там с ней разговаривал.

– Не два часа, а пять минут.

– Не важно. Важно то, что все теперь гадают, что именно она там тебе рассказала. Строят версии. Предположения. Зуев, если у него что-то было с Ниной, понимает, что к нему придут к следующему.

– А если он какие-нибудь вещдоки спрячет?

– Пусть прячет. Если человеку есть что скрывать, если у него стресс, значит, тем больше вероятность, что он ошибется.

– Вы думаете, это он Нину?..

– Я ничего не думаю, Павлик. А только мой опыт подсказывает, что в жизни может быть что угодно. Просто вот что угодно. Это от волка ты всегда можешь ожидать только одного – что он вцепится тебе в горло. А от человека никогда не знаешь, чего ожидать. У каждого свои тайны. И у каждого свои поступки, которые он хотел бы скрыть от окружающих. Понимаешь?

Соловьев снова посмотрел на Пшеницына и задержал на нем взгляд. Пшеницын молча выдержал этот взгляд и постарался сделать самое глупое выражение лица, какое только мог изобразить.

Соловьев явно что-то знал о Пшеницыне. Может быть, намекал на его отношения с Трубниковой? Неужели знает? Или догадывается. А может, просто проверял на вшивость. Так или иначе, Пшеницын не собирался валиться перед ним на колени и каяться во всех грехах.

– Ладно. Зайду завтра к Зуеву в школу. Надеюсь, спортзал будет свободен.

– Нет уж. Хватит с тебя спортзала. Мне Людмила Ивановна два раза звонила. Ты у них там навел шороху. Давай дальше действовать тихо. Сходи к Зуевым с утра, перед школой. Часиков в восемь. Так, чтобы всю семью за завтраком застать. И поговори сначала со всей семьей, потом с парнем отдельно. Заодно аккуратно осмотри его комнату. Мало ли, заметишь что-то необычное. Что-то пропало. Или что-то новое появилось.

– Хорошо.

Пока они говорили, Соловьев почти закончил забор. Ряд новеньких реек сиял в стремительно сгущающихся сумерках.

В это утро Людмила Ивановна Пергамент пришла в школу первой. Не имея для этого никаких причин, она находилась в холле на первом этаже. Несколько раз подошла к расписанию, осмотрела остальные стенды. В одной руке у нее был большой черный планшет, к которому был пришпилен белый лист бумаги. В другой она держала карандаш. Школьники входили, здоровались с ней и поворачивали налево, в гардероб. На нее оглядывались, но она не обращала на это никакого внимания. Она решила пока не рассказывать никому о том, что знала. Она сделает все сама.

Николай Кораблев вошел в школу в восемь часов сорок семь минут. Людмила Ивановна сделала на листе первую пометку. Кораблев был бледен, волосы слега растрепаны, глаза за очками покрасневшие. Он всегда ходил в коричневом старомодном пальто нараспашку. На шее у него был старенький тощий шарф.

Выглядел он в это утро точно так же, как обычно. Но сегодня весь его облик, все движения казались Людмиле Ивановне подозрительными. Она шла за ним от входа до кабинета, в котором у него был первый урок, фиксируя на бумаге каждое его движение.

Чем больше она вглядывалась в него, тем больше убеждалась, что Пшеницын был прав в своих подозрениях. Кораблев подозрительно ходил, подозрительно смотрел и подозрительно разговаривал. Пергамент вспоминала, как Кораблев вел себя раньше, и удивлялась самой себе – как она раньше не замечала его подозрительного поведения. Насколько слепы бывают люди!