В тот день была пятница. Накануне выходных обычно наблюдался наплыв читателей, поэтому Ирина любила пятницу, готовилась к ней, отбирала подходящие книги для тех, кто – она знала – обязательно придет. С вечера она почувствовала начало простуды, ночью уже маялась насморком и кашлем, но утром все-таки решила пойти на работу: сегодня у нее будет много посетителей: мальчик-старшеклассник, «ботаник», которому она подготовила толстую книгу Шкловского о Толстом; пожилой господин Иван Иванович, любитель военных мемуаров; пытливая дамочка средних лет, которой, как считала Ирина, пора было познакомиться с творчеством братьев Стругацких, а для начала осилить «Понедельник начинается в субботу». Они все придут, а ее не будет. Нет, она все-таки поработает в пятницу, а за выходные подлечится.

Случаются в Петербурге такие беспощадные дни, когда стихия, кажется, абсолютно выходит из рамок, хулиганствует и насмешничает, а самоуверенное население покорно сжимается, втягивает головы в плечи и превращается в серую бесформенную массу, из которой, как щупальца медузы, торчат наполовину сломанные, вывернутые ветром наизнанку и совершенно бесполезные зонты, потому что дождь нападает со всех сторон и прятаться от него под зонт – все равно что стоять под пулями в противогазе. Можно, конечно, надеть длинный плащ, но он непременно намокнет снизу, и придется весь день ходить с мокрыми до колен ногами. Ветер не то чтобы сбивает с ног, но нарушает устойчивость и сталкивает прохожих друг с другом, хотя они к этому вовсе не стремятся и потому злятся на весь неправедный мир. В метро, естественно, полно народу, на полу вагона гнездятся лужи от сложенных и опущенных вниз зонтов, и от сырых человеческих одежд пахнет псиной. В такие дни лучше всего сидеть дома и смотреть телевизор, но работу по будням никто не отменял, потому что плохая погода вовсе не останавливает движения жизни.

От дома до метро было две остановки и ходил троллейбус, но так редко и до такой степени утрамбованный телами, что Ирина никогда им не пользовалась, предпочитая потратить двадцать минут на энергичную прогулку по Таврическому саду, который в любое время года одаривал ее теплом «равнодушной природы». Она и теперь пошла пешком, и путь был как никогда труден: под ногами лужи и мокрый песок, ветер сдувает капли с деревьев и норовит бросить их прямо в лицо. Перспектива аллей, задрапированная рваной шторой дождя, прячется и пугает кажущейся бесконечностью. К тому же болит голова и ноет все тело, и хочется повернуть назад, лечь в постель и вызвать доктора. Но Ирина все-таки доковыляла до метро, выдержала давку в вагоне, наконец переступила порог библиотеки и облегченно вздохнула. С утра народу нет, тепло, тихо и уютно. Она сменила намокшие сапоги на сухие туфли, накинула на плечи платок, выпила горячего чаю. Теперь можно было жить.

В три часа дня позвонил заботливый Володя.

– Ну как ты? Плохо тебе?

– Да так себе, – сдержанно ответила Ирина.

– Шла бы домой. Кому нужен твой трудовой героизм? Родина не оценит.

– Досижу уже до конца. Скоро мои читатели придут. Ничего.

– Ты сегодня когда заканчиваешь?

– Сегодня в семь.

– Я бы заехал за тобой, но боюсь не успею. Возьми такси.

– Дождешься твоего такси в пятницу вечером! Нет уж, доберусь как-нибудь.

– Ну ладно, тебе виднее. Давай трудись.

Тут как раз и появился мальчик-«ботаник». И все шло бы по плану, если бы не возникла перед глазами заведующая, взглянула на Ирину и ужаснулась.

– Боже мой! Что с вами, на вас лица нет!

– Простудилась, – просипела Ирина и закашлялась.

– Милая моя, что же вы делаете? И себя мучаете, и нас всех заражаете. Нельзя же так. Идите домой, я посижу за вас. Только не дышите на меня, не дышите.

Заражать сотрудников и посетителей – это, конечно, неправильно. Можно даже сказать, что это – проявление эгоизма. Ирина положила перед начальницей подготовленные для постоянных читателей книги, разъяснила, кому, что и почему, и, уверенная в бесполезности своих указаний, всквозную пролетевших через невосприимчивые уши начальницы (понятное дело, ее оклад мало отличался от жалких грошей сотрудников), пошла одеваться. Домой так домой. Не надо было приходить сегодня.

Она не помнила, как добралась до дома, не чувствовала дождя и ветра, потом из последних сил бежала по пустому Таврическому саду, шепотом подгоняя себя: скорей, скорей. Ключ, конечно, затерялся среди напиханного в сумочку барахла, потом долго отказывался попадать в замочную скважину. Наконец дверь открылась, Ирина сбросила куртку на тумбочку в прихожей, вылезла из сапог, раскидав их по полу, и поволокла себя в спальню, толкнула дверь и увидела… Да, так начинаются некоторые пикантные анекдоты: «Муж возвращается из командировки…» Только никто не прятался в шкаф, не выбегал в панике на балкон и не приклеивался к наружной стене дома, держась за водосточную трубу. Просто лежащая на Ириной подушке белокурая голова нырнула под одеяло, а голова супруга Володи, наоборот, приподнялась и уставилась на жену безумными глазами.

– Ира?!

И все кончилось. Ирина захлопнула дверь спальни, побежала обратно в прихожую, натянула мокрые сапоги и куртку, выскочила на лестничную площадку и понеслась вниз, не ощущая ничего, кроме желания бежать. Бежать и убежать от того, чего «не может быть потому, что не может быть никогда». Потом она, кажется, забыла, от чего и почему бежит, но кружила и кружила по улицам, как потерявший управление автомобиль, который неминуемо должен разбиться, но не разбивается, потому что это автомобиль из страшного бесконечного сна, когда человек, уставший от ночного кошмара, говорит во сне сам себе: надо проснуться. Она проснулась поздно вечером, наверно, даже ночью, остановилась у какой-то скамьи и села на мокрое сиденье. После таких снов люди долго не приходят в себя, но по крайней мере ощущают себя в яви. В этом и состоял ужас ее положения. Явь была хуже сна. Явь – это то, что с ней случилось.

Ирина вспомнила, что больна, ее трясло, голова раскалывалась от жара, и надо было куда-то пойти, но некуда, кроме дома, которого теперь нет. И она пошла к месту своей прежней жизни, к своему разрушенному счастью, единственному месту для ночлега. Владимир ждал ее на улице, бросился навстречу, обхватил, прижал к себе.

– Где ты была? Я уже все больницы обзвонил.

Она ничего не ответила, позволила ему помочь ей дойти до лифта, потом раздеть и уложить в постель и, уже погружаясь в беспамятство, услышала его стандартное и совершенно бессмысленное оправдание:

– Ты все не так поняла. Это случайность, она ни о чем не говорит.

Она хотела засмеяться ему в лицо и крикнуть: «Пошел вон, подлец!» – но помутившееся сознание лишило ее этой сомнительной радости.

Потом было много, много дней в жару и бреду, и двустороннее воспаление легких, и больница, и капельницы, и какие-то еще манипуляции, и мелькание облаченных в белое, похожих на привидения фигур, и редкие проблески сознания, когда она открывала глаза и видела над собой тревожное лицо Володи.