Нет, они не стали подругами. Так, как всегда случалось с Ириной, – добрые знакомые, приятельницы, которым до дружбы надо было сделать всего один шаг, но ни та ни другая его не делали. Скорее всего, виновна была Ирина, которая, оставаясь самой собой, опасалась проявить излишнюю назойливость, любопытство или откровенность, не лезла в душу и не выворачивала свою жизнь наизнанку перед человеком, которому это может быть не интересно и не нужно. Ответная реакция оказывалась такой же. Клетка правильности прочно стояла на своем месте и ограждала. Или отъединяла.

В процессе долгих разговоров на посторонние, не имеющие отношения к личной жизни темы они умудрились кое-что сообщить друг другу о себе, довольно, правда, поверхностно. Тамара знала, что у Ирины хороший муж и талантливые дети, что отпуск они обычно проводят вместе и бывают за границей, ну и еще кое-что, по мелочи. Сама же Тамара поведала о себе еще меньше: нет детей, муж умер. Однажды случайно выяснилось, что мужей было трое.

– И представляете, все трое надумали умереть. Вероятно, они предпочли смерть жизни со мной.

– Почему? – не удержалась от вопроса Ирина.

– Да это я так, черный юмор. Они все были старше меня.

О чем же говорили они, сидя в библиотеке в часы затишья напротив друг друга и попивая чай с печеньем? Или в те редкие дни, когда Тамара ненадолго заходила к Ирине домой, но оставалась к обеду, если Владимира и детей не было дома? Смешно, смешно… Они, конечно, говорили о литературе, но именно так, через вымысел, раскрывались друг другу, сближались и роднились, не делая лишь одного шага до истинной близости.

– …Не могу себе представить, как Толстой с его причудами, выходками и великими мыслями мог так глубоко понимать женщину. Помните его ремарки в «Анне Карениной»? Вот примерно так: «Она надела платье, которое ему нравилось, как будто он мог, разлюбив ее, полюбить снова за это платье. Это ведь очень по-женски: приоденусь, подкрашусь, похорошею, и он меня снова полюбит. Как бы не так! Или – помните? – она пьет чай и вдруг понимает, что Вронскому противно и как она держит чашку, и как подносит к губам, и даже тот звук, который она производит, отхлебывая чай. А как она поцеловала свою руку! Боже мой, ей так необходимо было тепло и сочувствие!.. И хоть убей, не понимаю, как Толстой мог при этом быть таким безжалостным к собственной жене.

– Вы его осуждаете, как простого смертного?

– Мы все – простые смертные. Право судить никому не дано. Но мне горько представлять себе, как пожилая женщина, графиня, бродит под окнами какой-то хибарки и не может выпросить свидания с больным мужем. Какое унижение!

– …Князь Мышкин не должен был жить, он вообще не должен был появляться на свет. Может быть, когда-нибудь, через тысячу лет. Я «Идиота» знаю наизусть, и все перечитываю, и каждый раз не могу удержаться от слез. Вы знаете, как я себя веду? Вот, представьте, дети сидят в кино, смотрят на экран и кричат из зала герою: «Не ходи, не ходи туда, там убьют!». Вот и я читаю и уговариваю Мышкина, как ребенок: «Не делай, не делай этого». А он не слушается.

– …Однажды на уроке моя отличница, рассказывая «образ Татьяны», назвала ее Татьяной Дмитриевной. Класс – в хохот, а я спросила, что это за шутки такие? Она ответила, что вовсе не шутки, у Пушкина ясно сказано об отце героини: «Здесь лежит смиренный грешник Дмитрий Ларин». В общем, ученица посрамила учительницу. Девочка эта потом рассказывала о Татьяне с такой любовью и уважением, что я удивилась (про себя, конечно): ну что она нашла в этой, простите, курице?

– Курице? «Милый идеал» Пушкина вы называете курицей?!

– Ну посудите сами. Девушке в девятнадцатом веке совершить такой отчаянный поступок, подвиг, если хотите, объясниться в любви мужчине – и вдруг на тебе: «Я другому отдана и буду век ему верна». Разве так можно?

– А Библия?

– Библия – это ориентир, указатель. Но вот вы идете по дороге строго по указателю и останавливаетесь на развилке. Указатель велит идти направо, но слева, на узкой дорожке, лежит камень, на котором написано «счастье». Как же не повернуть на эту дорожку?! Конечно, все мы грешим и потом за это расплачиваемся. Но иногда можно пожертвовать собой ради себя же. Зачем брести от столбика к столбику?

Вероятно, что-то изменилось в Иринином лице, тень пробежала, а может, Тамара уже давно разобралась в характере своей приятельницы – она резко замолчала, а потом весело добавила:

– Что это мы с вами, Ирина Викторовна, ведем себя, как школьники? Обсуждаем поведение вымышленных героев. «Над вымыслом слезами обольюсь»?.. Послушайте, а вы часом стихов не пишете?

– В детстве писала, потом бросила.

– Почему бросили?

– Поняла, что не Пушкин. А вы сами? Пишете?

– Нет, что вы! Я не мечтательница, не романтик. Я всегда была хулиганкой.

Вот тебе и раз! Катька, еще одна Катька! Ну конечно: противоположные заряды притягиваются… Очень хотелось расспросить Тамару подробнее о ее жизни и рассказать о себе, но не получалось – чертова стена мешала. Однако момент откровения все же случился. После той Ирининой истерики перед детьми, после того равнодушия, с которым она столкнулась, после того как стало ясно, что никто не поймет и идти со своей болью некуда, – вот тогда она все-таки открылась Тамаре. За мирным чаем и разговорами о литературе Ирина вдруг невежливо перебила свою собеседницу на полуслове и исторгла из себя долгий, подробный, довольно бессвязный рассказ обо всем, что с нею случилось, о том, чего быть не могло и все-таки было, осталось и, как она ни старалась, не хотело порастать быльем. Без истерики, без слез, тупо, монотонно, почти шепотом она кричала о своей беде, выпрямившись на стуле и положив ладони на стол, неподвижная, с мертвым лицом. Тамара слушала молча, не перебивала, ничего не уточняла, только пожимала иногда пальцами ее вялые руки на столе. А потом, когда Ирина остановилась, долила в чашки чаю, положила в обе сахар, помешала ложечками и сказала просто:

– Выпьем-ка еще чайку, Ирочка.

«Ирочка» и на «ты» – вот что нужно было сейчас для того, чтобы сделать последний шаг к близости, это маленькое движение навстречу, благодаря которому ты уже в состоянии подхватить падающего и не дать ему расшибиться насмерть. Они выпили чай, и только тогда Тамара заговорила:

– Нет смысла, Ирочка, напоминать тебе Соломонову мудрость: пройдет и это. Когда нам плохо, мы не успокаиваем себя будущим, мы живем здесь и сейчас. Сейчас тебе плохо. И единственное, чем ты можешь помочь себе, – это простить своего мужа. Других рецептов нет.

Ирина дернулась на стуле, ударила ладонью по столу.

– Да что вы такое говорите, Тамара Васильевна?! Я ведь и так, получается, простила: живу с ним как ни в чем не бывало, не объяснялась, ничего не выясняла. Живу и живу.

– Нет, милая. Разве это прощение, если ты так мучаешься? Надо простить изнутри, от души – отпустить свою боль и начать жить с чистого листа. Это очень трудно. Знаешь, я могла бы посоветовать тебе пойти в церковь, но не буду этого делать. Можно веровать или не веровать, но нельзя вспоминать о Господе, только когда тебе плохо. Если ты придешь к вере, я буду рада. Но позже, позже, когда в душе у тебя будет спокойно и ясно. А пока поработай над собой – и отпусти. Я, конечно, буду молиться за тебя, у меня с Богом давние отношения, и любовь моя к тебе – не секрет для него…