— Да в Мичуринце. — И мужчина махнул рукой в сторону Киевского вокзала. — Прямо возле станции.

На следующий день Сева с утра отправился в Мичуринец.

Табор нашелся быстро. Его и искать не надо было — прямо слева от станции, среди редких, неохотно выросших здесь деревьев или уцелевших после какой-то гигантской мировой катастрофы, мелькали разноцветные палатки. Это стояли табором цыгане.

На перроне две цыганочки лет по двенадцать злобно колотили третью. Та яростно отбивалась и пыталась убежать, но противницы не давали ей такой возможности.

Дети, подумал Сева, а уже на редкость злые, ожесточенные… Жизнь такая.

Он хорошо понимал, что ссылки на жизнь — способ пустой и нелепый, провалившийся еще в прошлые века. Однако человечество идет проторенным путем, привычным и стандартным, вместо того чтобы искать и выбирать другие дороги. Оно так проще. Легче. Более знакомо. А иное, новое — всегда пугает и настораживает.

Сева спустился по стертой лесенке с перрона и зашагал к палаткам. До них — рукой подать. Пятнадцать шагов. Или шестнадцать. Первая трава овевала вытоптанную дорожку с двух сторон, как веерами, и еще не клонилась к земле от зноя или дождей. Она была пока молода и задорна, островато колола ноги, забираясь под джинсы, и пахла так, как умеет пахнуть лишь трава-подросток в Подмосковье в конце весны. Сева вдохнул этот юный запах и задохнулся, как типичный городской житель, редко выбирающийся за город.

Между палаток он брел осторожно, оглядываясь и озираясь. На него никто не обратил внимания. Ровно никакого. Словно не заметили. Хотя приметили отлично и наблюдали, изучали исподволь и искоса. Людей между этими палатками каждый день бродило несчитано. Горели костерки, на которых грели чайники и жарили мясо. На земле раскинулись синие, красные и оранжевые ватные одеяла — то ли дезинфекцию проходили, то ли просто на них днем валялись. Но сейчас эти яркие прямоугольники больно били в глаза, диссонируя на зеленой траве красным, синим, оранжевым светом. Вроде картин Петрова-Водкина. И любимые цыганские сочетания.

Сева медленно шагал между палатками. Их оказалось немало — табор был вполне приличный по размеру. Видно, цыгане расположились здесь надолго и всерьез.

А чем они занимаются? — думал Сева. Ну, женщины с детьми ездят в Москву — тут близко, удобно — гадать да просить милостыню. Косметику продают, как-то пару раз видел. А что делают мужчины? Гадать им не к лицу, тогда что же? А-а, да, наркотики… Ну, наверное, не они одни. Еще чем-то промышляют.

Вокруг костерков и просто на траве сидели женщины. Дети носились вокруг с дикими воплями, но опять — Севу они словно не видели, не замечали. Ему стало как-то не по себе — нечто нехорошее, подозрительное прикоснулось к душе легким серым туманом и обволокло ее сыростью и хмарью.

Сева хотел заговорить с этими женщинами, расспросить их — а вдруг они что-то знают? Помогут? Подскажут? Но и говорить было страшно. А почему — Сева не понимал. Потом поймал один-другой косой взгляд, мрачный, хорошего не обещающий, и поторопился уйти ни с чем. Он внезапно понял, что все это — его хождения тут, попытки расспросов, поиски — совершенно бесполезно. И никакой правды ему у этих женщин с лживыми глазами — скользких, узкокостных, не женщины, а иголки! — не вызнать, не доискаться, не допроситься, как ни старайся.

И Сева повернулся и заторопился обратно, к станции. Мимо тех же неприветливых палаток и холодных, угрожающих взглядов исподлобья, изредка будто нацеливающихся ему в спину.

Уже возле лестницы на перрон его догнала молодая развязная цыганка. И залопотала с полоборота:

— Эй, что я тебе скажу! Молодой, красивый, и жить будешь долго!..

Сева не оглянулся, не остановился и прибавил ходу. Неинтересно слушать, что она там наплетет дальше. Но цыганка нагнала его и цепко, больно схватила за руку:

— Эй, ты чего приходил? Может, погадать тебе? Давай погадаю.

Сева руку вырвал, но притормозил.

— Гадание меня не волнует.

— А что волнует? Ты скажи. Вдруг подсоблю!

Она блеснула на солнце золотым зубом. Как они все обожают золото… И где берут его в таком количестве?..

— Я ищу одну женщину… Цыганку… Катя ее зовут…

Сева вздохнул. Катя… Кто знает, как ее зовут… И показал Катину фотографию. Единственную. Которую хранил. Случайно заснял возле телевизора.

— А зачем она тебе так нужна? — оскалилась золотозубая.

Что он мог ей объяснить?..

Сева повернулся и двинулся к лестнице.

— Здесь не ищи… — тихо сказала сзади цыганка. — И вообще тебе опасно тут шататься… Мало ли что… Ищет кто кого… Езжай по рекам. По Клязьме, по Нерли… Может, там сыщется… Я правду говорю…

Сева резко обернулся, хотел расспросить ее поподробнее, но золотозубка уже ловко и резво, проворно размахивая руками, сметая всей ширью юбки придорожную пыль, неслась к семафорящим издали палаткам.

Сева постоял, подумал и решил ее не догонять.

После загородной прогулки в табор Сева переждал лето (все сотрудники журнала разбежались отдыхать, и ему уезжать было стыдно), провел его в стихах и размышлениях, а потом довольно легко уговорил главного редактора на отпуск, хотя таковой намечался лишь в декабре. Правда, главный нередко утверждал, что отпуск — пережиток прошлого, а редакция должна быть для журналистов родным домом, а потому и относиться к ней надо соответственно.

Николай однажды скептически заметил по этому поводу:

— Логика хромает у твоего босса. В доме ты живешь один или с семьей, отделенный от других, — в этом и смысл понятия «дом». А редакция… Никакой это не дом, а барак или, в лучшем случае, общежитие.

— У меня изменились планы, — объяснил Сева начальству.

— И прекрасно, и замечательно, — весело откликнулся главный, тоже решивший изменить на время своей идее фикс насчет родного дома. И действительно, сколько можно твердить одно и то же и в это абсолютно не верить? — Гуляйте, отдыхайте себе на природе! Зачем вам зима? Куда поедете?

— На реку, — сказал Сева.

Проблем стало на одну меньше. Но и оставшиеся висели на Севиной шее мощным грузом.

Вопрос с деньгами, конечно, как всегда, решит Николай. Но маршрут? Сам поиск?

Сева сидел задумавшись за своим рабочим столом, глядя в окно. Редакция занимала полкомнатенки на первом этаже жилого дома. Во дворе вечно грузились и разгружались неповоротливые машины, привозившие в гастроном напротив продукты. И вечная ругань шоферни, въедливый запах бензина, грохот контейнеров и ящиков, хлопанье дверей — все это целый день било по нервам и заставляло сотрудников вздрагивать и выгибаться тетивой лука.

— Ты чего такой хмурый? — радостно закричал курьер Потап, вбегая в комнату.

Он всегда был весел и бодр, этот Потап, и Сева частенько завидовал его умению жить легко и не печалясь. Только иногда Потапа донимало высокое давление, и тогда, прибежав после очередной деловой поездки, он валился головой на стол и тихо лежал так минут десять.