— Таблетку дать? Врача вызвать? Мы сейчас найдем тонометр, — предлагали Потапу сердобольные редакционные дамочки.

Он осторожно мотал болевшей головой:

— Выпил уже… Сейчас полегчает. Давление скачет, как заяц при виде большой выставочной морковки… Ох и набегался сегодня… Подметку от ботинка оторвал. Туды-растуды…

Эта подметка отрывалась уже не впервые. И давление поднималось нередко. Так что все ко всему привыкли, но Потапа жалели и сокрушались над ним с такой же силой и преданностью, как в самом начале, когда примерно года полтора назад он пришел к ним на работу.

— Курьера искали? — спросил он тогда, возникнув на пороге.

Низенький, очкастенький, юркий человечек. С ходу ему давали тридцать, потом прибавляли еще пяток, на самом деле Потапу уже прилично перевалило за сорок. И его безвозрастности позавидовала бы любая дама, особенно актриса.

Потап жил с матерью в крохотной малогабаритной квартирке, заваленной книгами. Они лежали всюду — на полу, на стульях, на подоконниках. Потап коллекционировал издания Фенимора Купера и собрал довольно ценную, почти уникальную коллекцию, в которой насчитывалось немало дореволюционных книг. Деньги на книги он получал очень простым путем — сдавал квартиру матери.

— Деньги у меня есть, — признавался Потап.

Платили ему за его курьерство сначала четыре тысячи рублей в месяц, потом расщедрились до пяти.

— Мне хватает, — весело говорил Потап. — Вчера опять такенную книженцию в буке на Арбате откопал! Тыщу рублей выложил. Все везде почем! Коллекционный экземпляр!

— Ох, я балда! Ох, балда! — часто голосил он, сделав какую-нибудь ошибку по службе. — Что же это я документ забыл отвезти! Ведь рядом был. Ох, я балда!

И все опять дружно жалели Потапа, утешали, успокаивали, поили чаем и кормили обедом, и он отправлялся в новый путь-дорогу с документами.

Америка заинтересовалась коллекционером из России и все хотела пригласить его к себе вместе с его уникальными книгами, устроить выставку, написать о ней… Но она хотела это сделать довольно давно и все откладывала с года на год исполнение своего горячего, неослабевающего желания, а Потап все ждал приглашения, хотя и не очень, и уже догадывался, что вряд ли его дождется.

Интересные люди эти коллекционеры, забавные, порой думал Сева, глядя на Потапа. Всеволод видел когда-то парня, который купил где-то за сотню-другую долларов мятый и рваный пустой конверт — только из-за того, что на нем стоял очень качественный, крупный, хорошо сохранившийся штемпель «Дом ученых» с «антикварной» датой — 1967 год. Этой страсти даже можно было по-хорошему завидовать.

Дома Потап завел себе подзорную трубу на треножнике. Кто ни придет, сразу в восторге:

— О-о! Что у тебя есть!

И к трубе — смотреть.

Жаловался Потап:

— Ну, кто ни заявится в дом, все прямиком к этой трубе бросаются! Туды-растуды… Даже поговорить со мной толком не хотят.

Сева логично посоветовал:

— Так ты бы убрал эту трубу в шкаф. А то держишь ее на виду, а потом раздражаешься, что на нее люди обращают внимание. Конечно, будут обращать. Или уж спрячь ее, или не возмущайся.

Потап трубу не спрятал. Не для того он ее заводил, чтобы мариновать в шкафах или на антресолях. Гордость это его была, тайная и большая. А тут — прятать! И жаловался он показно, нарочито, чтобы еще раз напомнить, что там у него дома есть. И что дом его — необычный, не такой, как у всех.

Летом Потап перевозил мать на дачу. Дача стояла за двести километров от Москвы, еще пешком от станции приходилось топать минут сорок, но матери и Потапу нравился хилый дощатый домик с удобствами на дворе, и своя чахоточная морковка на грядках, и глина вокруг да около.

Другой семьи, кроме матери, у Потапа не было. Но дама сердца имелась. Давно. По имени Лора.

Увидев ее впервые, Сева сразу вспомнил навязчивый, упорный, как все хиты, хиток группы «Руки вверх»: «Ах, что ж ты страшная такая?! Ты такая страшная! И не накрашенная страшная, и накрашенная…»

Он смутился, покраснел, спрятал глаза, будто его гадкие мысли могли услышать, подумал о себе: а сам-то ты что за красавец? И разве человек виноват, что не вышел ни лицом, ни фигурой? Но поделать с собой ничего не мог, и всегда потом при упоминании имени Лоры память преданно подкидывала ему простенькие слова знаменательного хитка.

— Память, она порой опаснее СПИДа, — иногда смеялся Николай. — Такая же неизлечимая и навязчивая. Но СПИД хоть лечить пытаются, а ее-то кто станет трогать? Пусть живет…

Могучая собой Лора с мужем разошлась и растила дочку, которая, впрочем, росла больше сама по себе — Лоре было некогда ею заниматься. Она увлеченно играла в шахматы и вдобавок писала афоризмы. Потап их тоже писал. На этой афористической почве они и познакомились.

— Разные бывают клубы и тусни. До противоположного, — весело рассказывал когда-то Потап о своем знакомстве с Лорой. — Например, студенческий хор «Гаудеамус». Хотя я вообще даже не заикался о своем желании петь, но в этом хоре вдруг мне заявляют: «Потап, а вступай к нам! Мы запросто тебя примем, хоть завтра тебе членский билет хора дадим. А остальное — не бери в голову! Когда захочешь — придешь на репетицию, петь поучишься, а не придешь — тоже ничего, но все равно членом хора будешь». Я прямо расчувствовался, спасибо, говорю, но я лучше останусь слушателем, вступать в хор мне не резон — зачем? Так они еще переспросили: мол, точно не надо? Смотри, а то примем сегодня же, ты подумай! И совершенно другой пример. Подошел я к даме, это Лорка оказалась, говорю: «Я человек, юморящий как дышащий, прозу пишу юморную. Нельзя ли мне вступить в ваш клуб афористов?» На что она мне серьезно и холодно ответила «нет», причем два раза.

Сева слушал с большим любопытством.

— А почему «нет»?

Потап захохотал:

— Она все подробно мне объяснила: вы, господин хороший, не юморист в чистом виде. А именно: пишете не «юмор», а «с юмором». Большая разница. И расшифровала: нет у вас самоцели веселить публику — фокусы там покусы, шутки-прибаутки, юморески, анекдотцы. А если у вас рассказ или повесть с юмором, то это всего-навсего рассказ-повесть, а не жанровый юмор сам по себе и в себе. Я понял ее мысль, но в долгу не остался. Объявил: «Своеобразные у вас критерии отбора. Где имение и где наводнение… Согласно вашим правилам такие юмористы, без которых классика мировой сатирической литературы невозможна: Гоголь, Салтыков-Щедрин, О. Генри, Джером Джером, Ильф и Петров, Рабле — ежели бы воскресли и пришли к вам вступать в клуб — оказались бы отвергнутыми!» Лорке ничего не осталось, как признаться, что, конечно, это все люди замечательные и веселые, но да, они бы их к себе, увы, не приняли… Так мы и познакомились. И даже потом подружились. — И Потап снова расхохотался.

Сева часто думал, что у этой могутной Лоры буквально все — тухлая феминистская поза чистейшей воды. Мол, я такая же умная, как мужчины, — могу играть в чисто мужские игры. В шахматы и в афоризмы. И не хуже самих мужиков. Даже лучше некоторых. Поэтому плюю на все обычные женские обязанности.