довольные своим только что осмотренным жильем. Вскоре появился и Мазаев.

— Здесь будет общая кухня и учебный класс, — обвел он взглядом просторную комнату.

— Выходит, «академия» наша и здесь будет функционировать, — сразу же заключил младший лейтенант Пастушенко, любивший щегольнуть каким-нибудь замысловатым словом. — А я, грешным делом, думал, что мы экзамены сдали во время похода…

— Сдать-то сдали, да только, так сказать, вступительные, — проговорил Маташ Хамзатханович в раздумье. — А настоящая учеба только начинается. Видите, — кивнул он в окно, из которого хорошо были видны руины, оставленные фашистами, — с каким противником нам воевать придется. Немцы хотели устрашить нас. Да мы ведь не из пугливых. Будем каждый день смотреть на эти обгорелые трубы и делать для себя выводы. Разумеется, противоположные тем, на которые рассчитывали фашисты.

Командир роты вынул из брючного кармашка кировские часы, подаренные ему командующим войсками Киевского военного округа за отличные действия на маневрах в 1935 году. Кстати, с виду неказистые, но очень точные: как поставил стрелки перед походом, так и идут секунда в секунду. Остальные командиры и бойцы роты обзавелись часами уже здесь, в Западной Украине, притом самых разных марок и фасонов, из которых можно было составить приличную коллекцию. Впрочем, они и годились разве лишь для коллекции: каждый раз, имея свои часы, мы все равно справлялись о времени у Маташа Хамзатхановича. Посмотрев на свой грубовато отделанный хронометр, как мы в шутку называли мазаевские часы, командир роты сказал:

— Нам пора идти. А то на партсобрание опоздаем.

Передний ряд: Маташ и Зинаида Мазаевы; в центре (2-й ряд) — жена автора, Александра Гавриленко (январь 1940 г.).

Коммунисты батальона собрались в Ленинской комнате нашей роты, еще не обставленной как следует, но уже принявшей вид культурного очага. С докладом об итогах освободительного похода и задачах на новый учебный год выступал капитан А. Д. Щеглов, новый командир батальона, недавний зампострой. Александр Дмитриевич был единственным в разведбате командиром, участвовавшим в боях с фашистами в республиканской Испании. На его гимнастерке сиял позолотой орден Красного Знамени и поблескивал вишневым отливом орден Красной Звезды. Мы смотрели на него, как на живую легенду, и каждое слово нового комбата воспринимали за откровение: ведь за этим словом мы видели и боевые ордена, и огонь настоящих сражений, и лихие танковые атаки под Гвадалахарой, и многое другое, чему даже не находили определения. И на этот раз, хоть новый комбат об освободительном походе говорил коротко и несколько монотонно, мы слушали его с большим вниманием.

Старший политрук Середа, стараясь восполнить то, что не досказал командир, видимо, слишком увлекся, как говорится, раздавал всем сестрам — по серьгам. Особенно расхваливал он нашу роту. Мазаев сидел насупленный, а когда комиссар называл его, он ронял голову на согнутые в локтях руки, нервно потирал виски и изредка покашливал: верный признак его душевного смятения. Увидев, что я по обыкновению записываю речь комиссара, он слегка толкнул меня в бок: перестань мол, изводить бумагу. Он приподнял голову и взглянул на комиссара лишь тогда, когда тот вспомнил обо мне, хотя кто-кто, а я-то уж не знал за собой никаких заслуг. Особенно я смутился, когда Середа упомянул о том, что моя машина за весь поход не имела ни одной вынужденной остановки.

— Тут уж политрук роты ни при чем, — выдал кто-то реплику. — Хвалите старшину Довгополова — он вел машину! Или в крайнем случае старшего лейтенанта Мазаева, который передал свою машину и экипаж политруку.

Председатель собрания застучал карандашом по графину, комиссар строго посмотрел в сторону бросившего реплику, а затем перевел все еще недовольный взгляд на меня. Я сидел, как на горчичниках, кровь, чувствую, приливает к лицу, щеки пылают.

Еще не остыв от этого, я увидел у трибуны, которую сегодня же своими руками обтягивал кумачовым полотном, капитана Залмана.

— Вы тут, товарищ комиссар, — заговорил он, повернув круглое, почти безбородое лицо к старшему политруку Середе, — все расхваливали Мазаева и его политрука.

— Позволь, позволь, — остановил оратора комиссар, — как это понимать «его политрука»? Вы, наверное, хотели сказать «политрука роты»?

— Да, да! Только вот фамилию его запамятовал. Длинная такая… Он у нас, как говорится, без году неделя… Вон сидит рядом с Мазаевым…

Все обернулись ко мне, а я готов был провалиться сквозь землю.

— Знаете, что они учудили? — распаляясь то ли из-за неудачно начатой речи, то ли от реплики комиссара, продолжал Залман. — Их, то есть Мазаева и его политрука, не хвалить, а судить надо…

— Опять за рыбу гроши, — снова поправил оратора комиссар, уже усмехаясь. — За что ж их судить-то?

— За политическую бдительность!..

— Вот те и на! Судить за… политическую бдительность… Что вы говорите, товарищ Залман?

— Я говорю, Мазаев и… как его… ну, его политрук, совсем потеряли политическое чутье, — ловко вывернулся оратор. — Я сам был свидетелем, как они, представьте, оставили роту на произвол судьбы и пошли… в гости. И знаете, к кому?.. — выждав солидную паузу, Залман выкрикнул, будто со всего маху рубанул топором по дереву, норовя одним ударом свалить его. — К помещику! Честное слово, к помещику!..

Небольшая комната, густо заполненная людьми, будто взорвалась. Те, кто был помоложе, — а их было большинство, — хохотали до коликов в животе, а те, что постарше, сперва притихли, насторожились, затем некоторые из них зашикали на хохотунов:

— Тише вы!.. Нашли повод для смеха…

— Тут дело серьезное…

— Партийным взысканием пахнет…

Им громко возражали, продолжали смеяться.

— Почему ж не пойти, если приглашают?! — раздался первый выкрик.

— А вы, товарищ Залман, что ж оплошали, не сходили вместе с ними? — последовал второй.

— Рюмочку бы пропустили…

— А может, две… За милую душу…

Председатель постукивал карандашом по графину, призывал к порядку, однако люди продолжали громко переговариваться и смеяться, и трудно было понять, над кем смеются: то ли над нами, то ли над Залманом. Тот перед уходом с трибуны сквозь шум что-то выкрикивал о бдительности, сохранении военной тайны.

Шум не утихал. Наконец, комиссар поднял руку и подошел к трибуне. Смех оборвался, говор стих.

— Это правда, товарищ Мазаев? — строго и властно спросил он.

— Да, товарищ комиссар, — во весь рост поднялся Маташ Хамзатханович. — Правда, только капитан Залман истолковал ее по-своему.

Мы с Маташем выходили с собрания последними. Молчание после всего того, что произошло, угнетало.

— Ну и накрутил же Залман, — заговорил я первым.

Мазаев долго не отвечал, шагал впереди молча. Затем приостановился, подождал, когда я сравняюсь с ним, и промолвил:

— У нас в Чечне непременно сказали бы: пустая посудина всегда громко гремит.

Я без труда догадался, что