бурчит тот. — Можете кастрюльки у поварихи попросить и в штаны засунуть, а кое-кому по причине небольших размеров можно и консервной банкой из-под сгущенки обойтись. У нас на корабле один сигнальщик для этого из свинца специальный чехол отлил. Ни одна, говорит, радиация теперь мое мужское достоинство не возьмет. Как-то в январе в море вышли, на Нарген мины везли. Старпом большой шутник был и говорит ему: — Мины-то наши не простые. Они с атомным зарядом и радиация от них так и прёт. Мне-то ладно, у меня уже трое пацанов, а вам после службы их еще строгать надо. — В довершение всего включает дозиметр, а перед этим на датчик эталон, маленький источник радиации, надел. Дозиметр, естественно, трещит как сумасшедший. Сигнальщик отпросился в туалет, а сам — в кубрик и свинцовый свой футляр одел в боевое положение. А ночью мороз под двадцать градусов. Сигнальщикам вахту всю ночь нести, на верхнем мостике, не сойдешь. Ветер под полу тулупа, как ни укутывайся, все равно забирается. Вот и не спас его свинцовый футлярчик. Застудил он свое мужское достоинство, да так, что больше месяца в госпитале лежал, его на год раньше комиссовали. Старпому выговор вкатили, а командир с тех пор приказал ему зимой всех матросов перед вахтой на палубе щупать, проверять, нет ли свинцовых "гульфиков".

— Что, боцман, он и тебя щупал? — спросил его я.

— На флоте никому снисхождения не делают. Но я в боцманской команде был, мы по ночам в основном спали. Нас берегли для особых ситуаций.

— Это, для каких?

— А вот для таких… — Боцман снимает рукавицы и показывает свои скрюченные руки, на которых отсутствуют фаланги пальцев, а на левый руке еще и мизинец. Григорий Иванович пять лет прослужил на спасательном судне "Нептун" и принимал участие во многих операциях, о чем рассказывать особенно-то не любил.

С судна меня все же не списали, видимо, капитан не хотел ссориться с комиссаром. Казалось, все утряслось. Я по-прежнему трудился в рабочей команде, отношение с Сайдбаталовым оставались неизменными, ничего хорошего не сулившими. Радист, чаще других сталкивающийся с капитаном, как-то сказал мне: — Знаешь, я бы на твоем месте попросился на другое судно. Здесь тебе ничего не светит, мастер тебя в покое оставит. Твоя дружба с боцманом ему не нравится, а еще он расспрашивал меня о твоих отношениях с поварихой. Подозревает, что у тебя с ней шуры-муры. Пришьют тебе аморалку, не отвертишься.

К тому времени суда пароходства все чаще работали в заграничном плавании и в Таллин заходили редко. Наиболее посещаемыми стали порты Вентспилс и Лиепая, откуда шло на Данию и Швецию много жмыхов и кокса. И тот, и другой груз приятным для матросов не назовешь. От кокса при погрузке и выгрузке огромное количество угольной пыли заставляло бесконечно мыть трюма и судно, а остатки жмыха при мойке трюмов забивались в укромных местах и при гниении издавали ужасное зловонье. Всю эту гадость приходилось выбирать руками, это все равно, что чистить забившийся унитаз. Часто после кокса приходилось готовить трюма под жмых, для погрузки которого их нужно было зачищать особо тщательно. При коротких переходах из портов Скандинавии еще и успеть их высушить. Сушили самым примитивным способом, разводили костры на листах жести, которые таскали с места на место по деревянному настилу трюмов. Попробуйте сделать это в качку, да еще во время дождя при закрытом задымленном трюме, и вы поймете, что эта работа не из легких.

В летнее время в хорошую погоду днем можно было сбросить накопленную в море отрицательную энергию, валяясь на пляже, любуясь на полуобнаженные тела женщин, с надеждой, что после вечера в ресторане удастся провести приятную ночь с одной из них. Правда, у рядового состава шансов было маловато, как и принято, в приморских городках, местные красавицы в основном охотились на командиров, с тайной надеждой стать женой потенциального капитана или старшего механика.

В те редкие часы, когда бывал на берегу один, охватывала тоска, хотелось домашнего уюта, женской ласки. Особенно она была сильна по вечерам, когда в домах загорались огни, в окнах метались тени, и казалось, что там какой-то совершенно другой мир, который ты уже начинаешь забывать. Тоска в такие минуты становилась невыносимой, хотелось к людям, и ноги сами приносили к дверям ресторанов или кафе.

Однажды я засиделся до полуночи за столиком с молодой парой. Это были влюбленные и счастливые студенты, скромно праздновавшие её день рождения. Глядя на их счастливые лица, вспомнил свою первую любовь Элеонору, верную подругу Раису, Валентину, от которой не было ни одной весточки, и впервые подумал: может быть, сам виноват в том, что был слишком робким, и все осталось в прошлом. С этой мыслью возвращался на судно, когда внезапно дорогу преградила женская фигура, и раздался негромкий, красивый, грудной голос:

— Молодой человек, не проводит одинокую женщину? — Я вздрогнул не столько от неожиданности, сколько оттого, что голос был очень похожим на голос Элеоноры. Потому, наверное, без раздумий взял незнакомку под руку. Молча, мы шагнули в еще более темную улицу. Сквозь тонкий плащ почувствовал тепло трепетного тела, с каждым шагом все больше и больше прижимающегося ко мне. Кровь ударила в голову, я не побоялся обнять ее за плечи и прижаться к горячей щеке. Так дошли до двери старого двухэтажного дома. Женщина открыла ключом двери. В полной темноте мы поднялись на площадку второго этажа. Ее жаркое дыхание и трепетное, податливое тело лишили робости, я расстегнул плащ. Под ним оказалась только тонкое белье, но это уже не удивило меня. Она была легкой, воздушной, жаркой и умелой. Когда все закончилось, она тихо произнесла: — Спасибо. Все было так чудно. Не уходи, если можешь. У меня дома мама и бабушка, не могу привести тебя так поздно. Хочешь, пошли на чердак, там, у печной трубы, теплее. Мы осторожно поднялись по скрипучей лестнице. На чердаке было действительно тепло, сухо, пахло сеном и свежевыстиранным бельем. Она нашла спички и зажгла небольшую свечу. Темнота отступила на несколько метров, и мы принялись без стеснения рассматривать друг друга. Я любовался ею, и не скрывал своего восхищения. Поняв это, она скинула белье, и я увидел чудесную высокую грудь, осиную талию и стройные ноги. Это было похоже на безумство, повторялось снова и снова. Мы почти не отдыхали. Пока горела свеча, смотрел на нее и не мог налюбоваться. Говорить не хотелось, только в минуты страсти она бессвязно шептала что-то ласковое, а я