от дизайна Артемия Лебедева и уж тем более звезды урбанизма Ценципера. Экстраполировав мысль Крылова, можно сказать, что, подобно тому, как личные таланты помешали Антону пройти обычный путь «выходца из талантливой семьи» к околокультурной кормушке или в приятный бизнес (например, ресторанный, очень актуальный среди «талантливой молодёжи» его поколения, или импорт медтехники, актуальный для его однокашников), — точно так же они не дали ему стать «нормальным» писателем/художником.

Вспомним ещё раз слова шестилетнего мальчика Антона: «Нет уж, сначала я построю свой дом, а потом посмотрю, как другие строят».

Именно это желание построить свой дом, а не обустраивать родительский, привело его сначала в 3-й Мед, а потом ещё дальше — в Израиль.

А. Б. Носик и еврейская эмиграция

1990–1991

В отличие от отца — русского советского писателя еврейского происхождения, в отличие от мамы, подчёркивавшей, что она жила в виртуальном штетле, в отличие от отчима, легко вписавшегося в международную арт-сцену, Носик одновременно был настоящим русским интеллигентом и настоящим сионистом. Причём и то, и другое сразу бросалось в глаза — потому что и тем, и другим он был без оглядки.

Первое выражалось не только в его блестящем владении языком (включая, разумеется, и виртуозную матерщину), огромной начитанности, знании русской истории, любви к родной Москве, куда он отовсюду непременно возвращался — из Иерусалима, Ниццы, Гоа… Второе — не только в знании истории Израиля[67] и эпатажных внешних вещах: неизменно прикрытая по иудейскому закону голова, в диапазоне от повседневной однотонной кипы до весёлой растаманской ермолки на рок-концертах и огромной белой пилотки а-ля Джавахарлал Неру, аватарка с карикатурным жидомасоном в ЖЖ и вообще постоянные ёрнические, гипертрофированно-антисемитские шутки, вплоть до частого приветствия сотрудников: «Хайль Гитлер, товарищи фашисты!». Как известно, только открытые геи могут называть друг друга «пидарасами», и только убеждённые сионисты имеют право перебрасываться такими шутками.

Гораздо важнее была последовательная произраильская позиция во всех выступлениях и во всех СМИ, им создаваемых. Так, в «Lenta.Ru» с самого начала существовал единственный открыто обозначенный запрет для пишущих редакторов: нельзя писать о ближневосточной повестке по официальным российским источникам, будь то ИТАР-ТАСС или РИА. Новости надо было переводить из западных СМИ, а ещё лучше — из англоязычных версий израильских СМИ. За регулярное нарушение этого правила (или, хуже, искреннее непонимание: «а чё такова»?) при Носике из «Ленты» увольняли.

Откуда же растут корни этого?

Семья Антона не была религиозной. Никто в его окружении не носил кипы, не соблюдал шаббат и кашрут (да в советских условиях это было и практически невозможно — советские «соблюдающие» де-факто становились вегетарианцами).

Но Антон Носик с детства впитал более важную, может быть, вещь, чем соблюдение шаббата: ощущение своей принадлежности к еврейству как к элите.

Это кажется оксюмороном: даже люди, далёкие от еврейства, слышали про губительный «пятый пункт», про «дело врачей» и тянущиеся дальше в прошлое погромы и черту осёдлости, уж не говоря про тупой бытовой антисемитизм, с которым хоть раз сталкивался каждый еврей и в СССР, и позже.

Но в той страте, к которой принадлежал Носик, дело обстояло так — и не так.

Злоязыкий и проницательный Виктор Топоров писал про Максима Кантора, дававшего маленькому Антону уроки бокса: «Максим Кантор (род. в 1957 г.) происходит из патрицианской еврейской семьи, имеющей аргентинские корни. Его отец Карл Кантор и его старший брат Владимир Кантор — известные философы, его дед-коммунист был испаноязычным драматургом».[68]

Переводчик Топоров подбирает точный эпитет: не зоотехнический «элитная», не смехотворный в наших условиях «аристократическая», а именно «патрицианская» семья по фамилии Кантор. И такое интеллектуальное «еврейское патрицианство» было свойственно в той или иной степени всем, с кем Антон общался.

Павел Пепперштейн рассказывал об этом так:

…мы чувствовали себя евреями с детства. Когда я пришёл в 16 лет получать паспорт советский, я заявил, что хочу быть записан евреем. Думаю, так же поступил и Антон. Мой папа был записан по документам русским (он наполовину русский). Наш с Антоном национальный состав абсолютно совпадает: мы с ним на ¾ евреи, на ¼ русские. Моё решение так всполошило сотрудников милиции, что они даже заставили меня написать бумажку, что я по собственной инициативе выбираю себе этот пятый пункт, что на меня не оказывалось никакого давления…

Но мне очень хотелось. Тем более — рано убедившись в том, что евреи — это одна из зон возбуждения коллективного сознания. Тема антисемитизма нас совершенно не угнетала, наоборот, казалось, что это какое-то неравнодушие, людей волнует эта тема. И мы считали, что нам очень повезло, что мы оказались евреями, что можно эту тему обмусоливать. И все подразделяются на евреев, юдофилов и юдофобов. На три категории.

— И часто это и юдофил, и юдофоб в одном лице, как у Розанова.

Действительно, русская юдофобия очень переплетена с юдофилией, и от любви до ненависти и наоборот — один шаг, и этим русской антисемитизм отличается от европейского. Если в Европе человек антисемит, он не будет об этом особенно говорить, но он реально антисемит. А русский антисемит любит, во-первых, поговорить об этом, во-вторых, он очень любит об этом поговорить именно с евреями. В-третьих, он очень нестоек в антисемитизме — и охотно переходит в обратную позицию, что очень обаятельно. Поэтому нам эта тема, конечно же, нравилась.

Здесь самое время напомнить, что Пепперштейн — это не фамилия, а полностью выдуманный псевдоним Павла Викторовича Пивоварова. Не скрывающий еврейское происхождение, как у Вениамина Каверина или Григория Горина, а наоборот, всячески выпячивающий. Почти как у Абрама Терца. «Почти» — потому что Андрей Синявский евреем не был и на четверть, и его издевательский псевдоним — это как раз в чистом виде проявление амбивалентного русского юдофильства. Не стеснялся выпячивать и Антон:

Я видел его [Антона] только один раз, в доме творчества в Малеевке, — вспоминает переводчик, ровесник Бориса Носика Е. М. Солонович. — Он был старшим школьником или младшим студентом. Меня поразило, что он пришёл в столовую с огромным могендовидом, прямо поверх рубашки. Тогда так не было принято. И в доме творчества бывали разные писатели. В том числе весьма почвеннические.

Людмила Печерская вспоминает, как поразила её самопрезентация 15-летнего Антона:

[Перейдя в 9-й класс в новую школу,] он увидел свою одноклассницу Оксану, в первый или во второй раз, и сказал: «А ты знаешь, кто я?» Она: «Кто?» И он показал на портрет Маркса. Она говорит: «И что?» — «Я