Про всю эту тусовку, компанию близких друзей Антона, у меня есть два личных наблюдения. Во-первых, тусовка эта почти исключительно мужская. Рядом с ними меняются жёны, подруги, там задерживаются определённые типы женщин, которые с ними как-то профессионально связаны… И всё. Там не очень держатся семейные связи, но очень — дружеско-профессиональные. И это очень важно. Второе — они все такие мушкетёры немножко. Думая о том, что́ Носик бросил или не доделал в своей жизни, скорее думаешь не про маму и сына и т. д., а как раз про друзей. Потому что именно они составляли его семью — и вот эту семью он оставил на полуслове.

Помимо верных друзей, в первый год жизни в Иерусалиме Антон обзавёлся ещё одной важнейшей чертой своей идентичности — кипой. Ставшей впоследствии, в Москве, предметом бесконечных шуток[81] его друзей, — и вызывавшей уважение даже у идейных оппонентов. Константин Крылов вспоминает о знакомстве с Носиком в сентябре 1999 года в таких словах:

Я встал у него на пути, и поскольку представить нас было некому, я представился сам. Я сказал: «Простите, у меня к вам необычный вопрос… А как у вас кипа держится на голове?» Он на меня так посмотрел и спрашивает: «Что же за необычный вопрос? Меня все спрашивают. Глянь». Он наклонил голову, а у него там самые обычные прищепки, которые это дело и удерживали. Любопытство моё было удовлетворено, но оставался какой-то след. И я спросил, не желает ли он выпить? Носик сказал, что в данный конкретный момент он уже с кем-то забился, но вообще ничего против не имеет, и сказал, что будет какая-то тусовка в ОГИ, на которую меня и позвал.

Под обычным балагурством Крылова скрываются нешуточные «респект и уважуха». Причём пронизанные всё тем же мерцающим юдофобством-юдофильством.

Добравшись до той тусовки в ОГИ, куда позвал его Носик, «национально возбуждённый» Крылов сразу же обратил внимание, что:

…он прямо при мне жрал огромнейший бутерброд с красной икрой. Я подошёл, поздоровался, попенял ему несоблюдение. Носик тут же, сходу, выкатил телегу — я не помню её содержание, но она была переполнена еврейскими терминами, в которых он доказывал чуть ли не через «пикуах нефеш»[82], что он икру может, должен и даже обязан есть. Я был поражён такой способностью тележить. Я встречался с мастерами жанра — но это было нечто превосходное.

Красная икра, в отличие от чёрной, кошерна; этого мог не знать зороастриец Крылов, но не мог не знать Носик. Видимо, он, будучи в подпитии, завёлся, не успев осознать несправедливость упрёка — но сразу почувствовав его антисемитскую подоплёку.

Впрочем, намечавшийся конфликт разрешился мирно — и очень по-русски:

Носик предложил мне выпить, в частности, упомянув, что водка, подававшаяся здесь, несомненно, кошерная. Я сказал, что она не кошерная, поскольку при её изготовлении, может быть, и не присутствовал еврей, на что Носик совершенно спокойно заявил, что еврей есть везде. После чего мы выпили, и даже существенно. Носик при этом демонстрировал знакомство с предметом, т. е. было видно, что это не юноша, который первый раз в жизни берёт стопку водки, а скорее закалённый боец. Очень он лихо всё это дело наворачивал.

Но в кипе Носик заявлялся не только на тусовки отцов-основателей Рунета, которых подобным аксессуаром трудно было шокировать, но и в администрацию президента и на Центральное телевидение, где, как мы помним, в конце девяностых только-только учились вместо «лица еврейской национальности» выговаривать «евреи».

Я хорошо помню, какое двойственное впечатление произвела на меня эта кипа при личном знакомстве с Носиком летом 1998 года, на квартире у редактора «Zhurnal.Ru» Евгения Горного. Я, разумеется, в отличие от Алексея Андреева, прекрасно знал, что это за «штука типа помятого компакт-диска». Не было для меня загадкой и то, как она крепится. Но для меня она тогда была частью религиозного ритуала, вроде талеса, носить которую подобает в синагоге, а не в повседневной, можно сказать — профанной обстановке, перемежая питьё водки матом и безостановочным курением. И, думаю, такая двойственная реакция была типичной при первом знакомстве с Антоном.

Между тем мотивы укрепления кипы на носиковской голове далеки от «селф-дизайна», о чём он сам в 2015 году рассказал в интервью Шаулю Резнику:

Летом 1990-го мы с женой снимали двушку на улице Яффо, у нас постоянно селились такие же репатрианты, как мы, но только что прибывшие. И вот жил у нас такой парень Леонид, который в Израиле стал Лионом, в честь Фейхтвангера.

Недалеко от нашего дома находился район Кирьят-Моше, где живут религиозные сионисты. Лёня посещал там уроки в сионистском религиозном институте «Махон Меир» и носил кипу, потому что там так у них было положено. Однажды Лёня позвал нас с женой на экскурсию в Хеврон, организованную его институтом.

Приезжаем автобусом в Кирьят-Арбу, нас там размещают в общежитии и пешком ведут в Бейт-Адассу, еврейский анклав в самом центре арабского Хеврона. На третий год Интифады это было реально стрёмно: идёт еврей в таких местах — араб кидает камень. И вот топают себе по хевронскому рынку 20 человек: 17 религиозных сионистов с курсов в «Махон Меир», Лёня и мы с женой. Направлялись мы в гости к художнику Шмуэлю Мушнику, который по сей день живёт в центре Хеврона. Увидев косо посматривающих на нас арабов, мои спутники из «Махон Меир» снимают свои кипы и осторожно убирают в задний карман джинсов. Чтобы чего не вышло.

Тут мне ударило в голову очень большое количество мочи. Я — на своей земле! — должен скрывать, что я еврей, чтобы камнем не кинули?! Для этого весь сионистский проект?! Не стал снимать, и потом остался я в той кипе на неделю. Я бы, наверное, её потом снял, потому что ограничения и ритуалы, которые вытекают из ношения кипы в Израиле, были не про меня. Не собирался я три раза в день молиться и половину рабочего дня посвящать изучению Торы. Кипа тогда была всего лишь декорацией на голове, отражавшей отсутствие страха. Но дальше случилась ещё одна неожиданная история.

В августе 1990 года группа русскоязычных журналистов во главе с Эдуардом Кузнецовым начала создавать на базе «Маарива» первую качественную русскоязычную газету Израиля. Вполне по стандартам «Коммерсанта» Владимира Яковлева, хоть мы тогда ничего и не