Удивление советских школьниц понятно: попытаться завоевать расположение одноклассницы подчёркиванием своего еврейства — для этого нужно быть очень уверенным в том, что это твоя сильная сторона![69]

Но еврейский акцент не был при этом религиозным. Когда я пересказал Пепперштейну эпизод, рассказанный Солоновичем, тот только пожал плечами: эпатаж!

…сейчас можно сказать, что мы были панками. В частности, в сфере селф-дизайна. Могли надеть и могендовиды, и кресты, и полумесяцы, и другие аксессуары в диком сочетании друг с другом, так что на наших телах могло быть всё что угодно.

Магарик тоже подтверждает, что в его группе и в его среде интерес к ивриту не был религиозным:

— Ты говоришь, что у учеников была сильная мотивация. Эта мотивация была религиозной? Читать священные книги…

Нет. Для этого были другие учителя — Илья Эссас[70], его проект. Мы были абсолютно светскими учителями. Другое дело, что я, каюсь, в конце своего курса иногда, не всех, конечно, но некоторых своих учеников отправлял, видя, что они готовы морально, к тому же Илье Эссасу учить Тору и Гемару и т. д. За это я себя корю. Это была ошибка. Потому что я тем самым плодил в Израиле всё это сообщество религиозных евреев, которые вернулись в религию, надели кипу, у них и дети такие же. Большинство живёт в Маале-Адумим, у них определённая идеология, безусловно, мне не близкая. [Есть] люди, которые считали, что практикование еврейского образа жизни и соблюдение заповедей и всего прочего — неизбежное условие изучения иврита и этого раннего сионизма. А у нас это было связано скорее со светской частью израильского общества.

Проявлением такого же «эпатажного селф-дизайна» соблазнительно объяснить и интерес 15-летнего подростка к светскому ивриту: все зубрят эй-би-си-ди, а для меня это — семечки, и я буду зубрить алеф-бет-гимель! Это круто, как и подобает патрициям.

В 14 лет я заинтересовался еврейским языком и литературой. Дело в том, что мне легко даются языки, к тому моменту я разговаривал на английском, французском и чешском, читал на польском и словацком. Вокруг меня были сплошь отказники, которые изучали или преподавали иврит на расстоянии протянутой руки и трёх рублей за урок. Отчего же не присоединиться?[71]

Но лучше сказать по-другому, приведя в пример Пушкина и процитировав книгу Вайля и Гениса «Родная речь»:

Вначале свобода называлась вольность. Причём для Пушкина-дебютанта это понятие ещё мало отличается oт тавтологического сочетания — фривольность.

В первых главах молодой автор озабочен больше всего своим статусом. Он рвётся из «кельи» лицея в настоящую взрослую жизнь.

Самые интересные взрослые того времени занимались любовью, стихами и политикой. Чтобы попасть в их общество, Пушкин торопился перемешать эти вещи, видя путь к успеху не столько в правильности пропорции, сколько в густоте замеса.

Антон, как мы помним, тоже рвался в «настоящую взрослую жизнь». Отсюда и желание «заниматься тем, чем занимаются самые интересные взрослые». А самые интересные взрослые в привычном Антону художественном кругу «уезжали» (не как действие, а как состояние), диссидентствовали — и учили иврит. Что сразу вводило новообращённого в круг элиты внутри элиты, системы внутри системы.

О прочности, замкнутости и взаимовыручке этой системы невзначай, как о чём-то само собой разумеющемся, рассказывала мне Наталья Ратнер. После нескольких вялых и заранее обречённых на неудачу из-за «пятого пункта» попыток устроиться на работу по институтскому диплому она, выпускница технического вуза,

приехала [в институт], и мне выдали бумагу, что я имею право работать, где угодно. Два раза по 5 месяцев я где-то работала, а потом работала просто моя трудовая книжка, а я преподавала иврит. До рождения ребёнка. После этого я уже ничего не преподавала. Но вскоре Лёшу [Магарика] посадили, и никаких материальных проблем у меня не было, потому что мне помогали, как всем семьям узников, помогали очень прилично. По крайней мере, у нас всегда была еда и деньги на билет, я всегда могла поехать в лагерь. Да, я ездила в лагерь, и не один раз…

Как мы видим, дворниками и сторожами (или, как в Наташином случае — лифтёрами) в начале восьмидесятых были не только рок-музыканты. И, может быть, эти тихие интеллигентные люди, собиравшиеся в маленьких квартирках, чтобы повторять времена глаголов, сыграли в крахе советской власти не меньшую роль, чем громокипящие рокеры. Ибо, если интеллигенция отказывается работать на государство, то чем жить этому государству?

Впрочем, в 1988 году новоиспечённый доктор Носик явно не собирался уходить в глухой андеграунд. Он уже, да простится мне этот штамп, вкусил сладкой жизни и привык ходить по Коктебелю в шёлковой рубашке (а не продавать, как Наташа Ратнер, летом, когда нет учеников, на рынке яблоки, одалживая при этом пятачок на автобус, чтобы до этого рынка доехать).

С медициной он расстался сразу по получении диплома, дающего возможность служить (и сидеть) не в казарме, а в медсанчасти. («Причина, по которой я оставил занятия медициной, проста: я не верил в свою полезность на этом поприще».) Чем же он занимался до отъезда в Израиль?

В августе 2001 года на прямой вопрос портала «Jewish.ru» Носик ответил так:

На жизнь зарабатывал синхронными переводами. По тем временам у меня были хорошие материальные возможности.[72]

Синхронисты — это действительно элита переводческого цеха. И доходы их всегда, при любом строе — велики. Но доверять этому ответу полностью не следует. Потому что в 2012 году на полях киевского «iForum» Носик, увлёкшись разговором с обступившими его восхищёнными поклонниками, заявил:

Я миллионером был ещё в 1988 году. Причём не от тех денег, которые я заработал, а от родителей. Мне никогда в жизни не нужно было зарабатывать деньги, чтоб было что кушать. Мне хотелось зарабатывать, потому что это довольно тупо — жить на мамины деньги. Я не для этого родился на свет.[73]

И здесь мы окончательно убеждаемся в справедливости замечания Сергея Кузнецова, с которого он начал своё интервью о Носике:

Важная часть того, что Антон делал, — это некая мифологизация действительности. Некоторым образом эта вещь вообще важна для нашего поколения, в силу разных обстоятельств. И отдельно важна для Антона.

Это следует иметь в виду, читая многочисленные автобиографические заметки Носика. Илья Кабаков действительно был тогда