– Проблемы есть проблемы, – говорил он. – Единственная разница в том, что постельные дела черных берется изучать каждая самодовольная сука с научной степенью и текстовым редактором.

Иоланда в предвкушении пробежалась пальцами по мягким обложкам, черпая из раздела романов энергию, подобно ирландке, целующей Камень Красноречия. Уинстон клялся могилами всех родственников, которых только мог вспомнить, что изменится. Вытянув с полки тонкую книжку «Пощечина забвения», Иоланда раскрыла ее на первой странице и откашлялась. Уинстон поморщился и вцепился в подлокотник дивана в ожидании литературного эквивалента касторки. Он непроизвольно брякнул про «Заводной апельсин». Иоланда подняла на него глаза.

– Борзый, о заводе позабочусь я. Когда закончу, ты будешь знать, который час.

Она начала читать так громко, что Уинстона вдавило в обивку. Он ощутил особую связь с бесполезной пуговицей посередине диванной подушки.

– Глава первая.

Иоланда облизнула губы.

– Джорджо Джонсон знал, что к киске нужно относиться с уважением.

Уинстон вскочил и протестующе топнул ногой.

– Не бывает ниггеров по имени Джорджо!

Всего одним прищуром Иоланда усадила его обратно. Почему я не женился на женщине, которая любит разгадывать кроссворды в метро вместо того, чтобы читать это дерьмо, – подумал Уинстон.

Иоланда продолжила:

– В киске сила сильная, и Джорджо Джонсон выпустил ее наружу, всю целиком. Его острый язык вклячился в преисподнюю моей горячей, сочащейся мохнатки…

Иоланда все читала, а Джорди тем временем подполз к Уинстону и обхватил его голень, как коала ветку эвкалипта.

– Кошмарное дерьмо, да ведь? – тихо спросил Уинстон. – Ты заметил, что ни у одного женского персонажа нет имени? Их зовут «Сестра-дитя», «Мама-кукла», «Кузина», «Королева Тетка Женщина Чистая Любовь». Всякая «мы одна семья», сестринская белиберда. Эти долбаные книги надо продавать с набором для вышивки и африканскими тюрбанами. Ты, парень, не беспокойся. Я тебе как-нибудь почитаю про Пеппи Длинныйчулок.

Джорди расцвел беззубой улыбкой.

– А, ты любишь ее, да? Ты помнишь, что наша Пеппи не носит трусиков?

Прикрыв сыну уши, Уинстон задумался, как противопоставить душеспасительной литературе Иоланды авторов своего разлива. Он представил, как вырывает книгу из рук жены, бросает на ковер и перебивает ее феминистические чувственности тестикулярными, мачистскими текстами. Порция сутенерской прозы от Айсберга Слима или Дональда Гойнса могла бы восстановить равновесие полов в их отношениях.

– Уинстон! – завопила Иоланда.

– А, что?

– Посмотри на ребенка?

Джорди ввинтился под рубашку Уинстона и принялся мять и сосать пухлую отцовскую грудь. Иоланда пришла в бешенство.

– Ты видишь? Видишь? Мальчику уже год, а он даже не понимает, кто есть кто из его родителей.

– Он знает, что я его папа, – ответил Уинстон, вытирая слюни с соска.

– Тогда он не знает, для чего папа нужен, потому что ты целыми днями где-то шляешься!

Выдохнувшись, Иоланда потерла переносицу.

– Уинстон, что ты собираешься делать?

Уинстон ничего не ответил и повернулся за мужской поддержкой к Джорди, который оседлал его бедро. Но сын, казалось, вопрошал: «Да, ниггер, что ты намерен делать?»

При виде грустного личика ребенка у Уинстона внезапно включились инстинкты домашнего умельца. Ему вдруг захотелось починить текущий кран, подмести тротуар перед домом, проверить, не расшатались ли детские решетки на окнах. Его предупреждали, что рождение ребенка многое изменит. Сделает его более ответственным. Не таким импульсивным. Уинстон поклялся, что отцовство не переменит его, по крайней мере не надолго. По опыту других отцов-неудачников он знал, что послеродовая совестливость держится примерно год. После этого все возвращалось на круги своя, даже с большим усердием, чем прежде: Мне надо детей кормить, брат, детей, блин, кормить. Какой смысл изменяться человеку, если обстоятельства остались те же? Будь ты трижды ангелом в аду, это все равно ад. Уинстон вытащил из кармана листовку Вильфредо Сьенфуэгоса.

Он снова прочел призыв: «Остановим насилие». Зачем?

Иоланда взъерошила жирные волосы Уинстона и поцеловала его в щеку.

– Уже не ляжешь?

Уинстон кивнул.

– Оставь мне немного денежек на кино.

– Только не читай Джорди про Пеппи Длинныйчулок. Еще сделаешь из него любителя белых девочек.

Иоланда почесала затылок.

– Я могу завтра доверить тебе ребенка?

– Конечно!

– Никакой выпивки, никакой травы. Джорди – твой сын, а не какой-нибудь знакомый из твоей программы реабилитации.

– Говорю тебе, это не повторится. Господи, одна татуировка!

Когда она повернулась, чтобы уйти, Уинстон ухватил ее за пояс, притянул к себе, как йо-йо, и вытянул губы для поцелуя на ночь. Иоланда не заставила себя ждать. Потом губы Уинстона в несколько влажных чмоков перепорхнули с губ Иоланды на ее грудь. Обследуя кончиком языка отвердевший сосок, он накрыл ртом ареолу и медленно сжал губы. Язык оросила струйка молока. Иоланда застонала от боли и удовольствия.

– Ты ела на обед arroz y habichuela con pulpo[8] в кафе у Далии?

Иоланда тряхнула головой от удивления и заехала ему по уху. Уинстон поднял руки, купаясь в самообожании.

– Я разбираюсь в грудном молоке. Мне бы выступать в телике. Я мог бы сосать женские груди и отгадывать, что тетки ели на завтрак. Вот это была бы работка! «Яичница с сыром и луком, блины с голубикой, слегка смазанные маслом».

– Завтра не облажайся с дитем.

– Одна наколка!

Зевая, Иоланда скрылась во тьме коридора.

– Спокойной ночи, Борзый.

– Не смей видеть сны о Джорджо Джонсоне!

Уинстон усадил Джорди получше и прицелился пультом в темный прямоугольник телевизора. Тот включился с благодарным щелчком. На экране мальчик болезненного вида играл с кем-то в мяч. Камера переключилась на крупный план. На бледном лице выделялись две черты: высокие бугристые скулы и полупрозрачные, как мушиные крылья, веки, испещренные варикозными капиллярами. Ссохшуюся голову ребенка прикрывала бейсболка размеров на пять больше, чем нужно. Камера «отъехала» и кто-то кинул парню бейсбольный мяч. Тот неуклюже поймал его двумя руками в совершенно новую перчатку-ловушку. Отправив мяч обратно, мальчик повернулся к камере:

– Меня зовут Кенни Мендельсон, мне десять лет, но у меня хрупкие кости восьмидесятисемилетней женщины и прическа, как у пациента химиотерапии.