этот градусник

делает со средой – расскажите всем, кто бился

(зачем‐то) о стены Иерусалима…

Из какой сети, по какой шкале, на какой раскаленной

ничьей земле есть возможность хотя бы твердо

сказать чет-нечет – и не увидеть сразу, как этот код

развернется двойной спиралью и от щедрот породит

невесть какой рай и какую нечисть?

Но прежде, чем энтропия войдет в нас как в дом, чтобы

дать ответ, прежде чем фотон осознает, что он погас,

кто-то чихает и говорит «свет».

И становится – раз.

Часть четвертая

Кунсткамера

Дело всякой штуки —

искренне храниться в камере всяких штук,

не ложиться в руки,

сквозь стекло являть пространство земных наук,

не сдаваться яду,

и снаряду

не давать разделить себя на осколки, брызги, щепу,

не растить ограды

и не отзываться огненному столпу.

На любом болоте

сохранять границы: жидкость, минерал, препарат,

           механизм, творенье, добро и зло,

Дело всякой плоти —

что бы ни случилось, посещать, смотреть сквозь стекло

и уносить подкожно —

иначе смоет, сотрет, бесследно сойдет на дно,

место, где все возможно,

где все надежно, сохранено и всегда равно… —

но совершенно не все равно.

«Погода нынче стоит все та же, что и позавчера…»

Погода нынче стоит все та же, что и позавчера,

электричка висит над озером, выход на Китеж – вниз,

что касается хищной нечисти, в подмосковные вечера

выживают только те, кого отобьет Гринпис.

Потомки ящеротазовых динозавров держатся крыш,

           небо хранит их вид и отряд,

потомки машин передвигаются группами —

   и только там, где провешен свет,

и черная липкая тень, о которой ночью не говорят,

спасается – углядев двуногий двурукий силуэт…

опаздывающий на работу к восьми утра.

«Встретил ночью, понял, что не к добру…»

Встретил ночью, понял, что не к добру,

только треск в глазах, только шум в ушах,

да из ценного имущества поутру —

малярийное облако в Колтушах.

Отрастил обратно руку, разум, уют,

удержался в слове, в сознании, наяву,

никогда не вспоминать, как ее зовут,

потому что, если вспомню – я позову.

«Над желтой косой по соседству…»

Над желтой косой по соседству, лиманом,

       клочком камыша,

трубит многокрылый.

старинное средство – отплакать и дальше дышать

сейчас не по силам.

Под черной водою, взметнувшейся из рукава,

чей остров, чей остов?

Единственный способ – забрать, переплавить в слова,

сейчас не по росту.

Но барабаном внутри на морском дне,

не замолкая, не отступая, катится ритм:

речь-которая-я принадлежит мне,

не взламывается извне, не отчуждаема, не горит.

Когда-нибудь рыба, поймав световое окно,

шагнет на песчаную сушу…

Какой можно фрейлехс, пока не раскрылось оно,

           покуда темно?

пожалуй, «Катюшу».

Но раз-два-три – абрикос, танцплощадка,

           вальс мимо нот –

два-три, повтори,

грохочет воздух, обваливается звезда,

та… какая там Атлантида,

       тот дачный пригород, что есть у меня внутри,

занимает все у меня внутри,

выдохнуть не дает у меня внутри,

никуда не уйдет,

не закончится никогда.

«Среду, в которой гляжу, живу…»

И без меня обратный скорый-скорый поезд…

Среду, в которой гляжу, живу,

понимаю правильно не всегда.

Вот грустная песня – вошел в траву,

а это, оказывается, вода.

Встает, оплетает – пропал чудак

и поезд ушел без него вообще,

в эти травы дважды нельзя никак

потому что водохранилище…

А дальше, наверное, он плывет

под серебристой толстой рекой,

цепной карась на него клюет,

соседка снизу машет клюкой,

над лебедою, над слободой

на низких частотах рыбы поют,

необходимость дышать водой —

не тягостней прочих в этом краю.

Гудок за спиной вздохнул, погас

в том мире, где железо, земля…

Хорошая песня, совсем про нас,

подумаешь, жабрами шевеля.

«Не ходи в подворотню, друг, там живет портвейн…»

Не ходи в подворотню, друг, там живет портвейн,

неизбежный как Лорелей, широкий как Рейн,

проникающий в толщу вен черенками рук,

забирающий взамен только твой испуг…

Потому что там, где жадные устьица теребят

        железистую траву,

только страх, только черный страх удерживает тебя

           на плаву

от желанья вместить в себя вещество,

       и не мерзнуть по городу одному…

не дыши его, не впускай его, не гляди к нему,

где средь кафельных плит, между глазных орбит

не звезда, белый аист с тремя семерками говорит,

о футболе, рыбе, семье, о прибытке,

      что за гаражами принес прибой,

и о новом пустом жилье, когда-то бывшем тобой.

«Плохо быть иностранцем, замерзшим среди нигде…»

Плохо быть иностранцем, замерзшим среди нигде,

постояльцем-непостоянцем, итальянцем в Орде,

встречать пустые рассветы, возмущаясь в уме —

зачем холмы, если нету города на холме?

Больше ханства, тиранства, кровоядства, дождей, вождей

раздражаясь пространству, совершенно обнаглевшему

             без людей.

Ну какое же Слово донесешь поперек движения планет,

если видишь – корова… и на три перехода живого нет.

И потом в разговоре споткнешься в монгольском

           и вырулишь на родном:

это просто море – эта вздорная суша когда-то

           служила дном,

волны идут как войны, по склонам легко прочитать слои.

Дальше ехать спокойно – море не выдает своих.