на кубики картошки – она уже тушится в большом казанке. В тающем сливочном масле растет тесто под закрытой крышкой. «Дальше Караганды не сошлют», – бормочет Роза, закидывая кухонное полотенце на плечо. Радио тихонько рассказывает «Судьбу человека», актер читает с надрывом, полушепотом, слышно каждое слово.

Дядя Эдик и его старший сын Костя балагурят, а баба Роза на них не надышится. Сын и внук приехали ее навестить.

– Ань, ты где? – кричит Костя. – Кого ты любишь больше – бабу Розу или бабу Марийку?

Анютка вбегает на кухню и с ходу:

– Конечно, бабу Розу, у нее штрудли без капусты и мяса!

– А ты, Иванка? – ведь близняшка Ани уже тут как тут.

– Я больше люблю бабу Марийку, папа похож на нее, и я тоже. Мы немцы.

– И баба Роза – немка!

Йоханна смущенно опускает ресницы, смотрит в пол. Черноволосая красавица Роза подходит к ней, гладит внучку по золотой, цвета луковицы голове.

Мама режет лук. А пальцы ее в синих полосках краски (недавно красила ставни), и Анины щеки тоже. Одна из яблонь, перегнувшись через забор, плодоносит в огород к Бекеновым, яблоки ее нежны. Выйдешь из дома, впереди барак с огромным тополем, а за ним терриконы двенадцатой шахты, виадук, по нему идут машины и редкие автобусы в Старый город. До школы минут десять проселочной дорогой вглубь поселка. А у бабы Марийки крайний дом в другом конце Транспортного цеха, до него полчаса: внутри там такой порядок и стерильная чистота, что хочется разуться, особенно если ты босиком.

А если сесть на автобус, то доедешь до автостанции, а оттуда в Темиртау, в Немецкий драматический театр. Отец трижды возил девчонок только на «Кота в сапогах». «Rihre ti Nauschniki nich an! Heer, heer tei Muttersprahch!»31 – забирал он у них наушники, из которых лился русский перевод.

* * *

1979.

Отец как маленькая, мускулистая пчела.

Он не знает ни обиды, ни боли.

Шестилетняя Аня всюду ходит по пятам за отцом, а это не так и просто. Отец как маленькая, мускулистая пчела. Он всегда что-то строит – летнюю кухню, сарай – или ремонтирует дом и хозяйственные постройки, или возится с землей. «Скрепер!» – кричит глазастый отец, завидев машину еще на трассе, и бежит к калитке в кирзовых сапогах встречать землю. Скрепер привозит отцу все новые срезы земли, Аня уже привыкла к железному чудищу и к его необычному имени. Машина пышет железным жаром и словно ест сама себя. Огромный желто-черный кузнечик, сколько локтей и колен!

Щедрый скрепер сыплет землю у ворот. Отец настилает широкие доски через двор и по ним на самодельной тачке возит в огород навоз. Земляное тело возле дома рождает и рождает, отец – повитуха. Рядом с домом снесли больничный корпус, отец все заглядывал за забор, мерил землю взглядом мечтательного колониста и, наконец убедившись, что пустырь застраивать не будут, начал переносить забор. Огород увеличился втрое. Теперь у самой калитки – грядки клубники, чуть дальше растут огурцы, сладкий перец, редиска, чеснок, возле вагонетки – помидоры, помидоры, помидоры, а на новой, «отвоеванной» у бывшей больницы территории, за старой межой – широкая плантация с картофелем. Между грядками трава и укроп, прополка на Ане и Йоханне. Всюду бочки с водой для полива, одну из них отец раздобыл на лесном складе, уронил ее там на ногу, но вез домой на тачке и бочку, и Аню, а девочка все спрыгивала, забегала вперед, задирая к нему лицо, просила: «Пап, а давай я повезу тачку, у тебя же нога…». В жаркие дни Аня и Йоханна залезают в теплую, чуть илистую и ржавую воду в бочках на разных концах огорода и перекликаются между собой.

Отец никогда ни на что не жалуется. Он не знает ни обиды, ни боли.

Лес прижался к реке. Здесь дети и взрослые. Больно ступать по осенним листьям, будто идешь по пальцам. Бог поджимает пальцы ног внутри сухих глиняных башмаков, но жесткая глина ползет за его движением, съедая воздух, пробуя все на пути на вкус. В доме своего языка хорошо! Бродит в сибирских цветах по пояс девочка Оля Мартенс, невестятся на советской немецкой алтайской земле девушки Нина Лютцов и Лиза Граф. Баба Марийка и баба Роза говорят между собой на диалекте поволжских и украинских немцев, не понимают друг друга, злятся и переходят на ломаный русский.

Аня садится близко-близко к бабушке Розе и смотрит ей прямо в лицо, на скобку ее всегда опечаленного рта (губ почти нет, они словно высохли), ждет пауз между предложениями или словами. Когда бабушка замолкает, тишина становится сладкой, зрелой, наливающейся новизной. Девочка запомнит именно паузы. В них, как в круглых зародышах зверей, свернулись сказки и мифы о Гражданской войне. Поднимая руки вверх, девочка встает, делает шажок и словно наступает на траву лебеду: бабушка варила из нее суп в Гражданскую войну, трава выросла большая-пребольшая. Зажмуриваясь, девочка идет вперед и… оказывается в чаще из рослых растений. Испугавшись, Аня смотрит вверх, на их макушки. Лебеда или деревья? Руки из манны опускаются на голову девочки.

На столе готовый штрудель в глубоком синем блюде, пар над ним. Картошечка в сливочном масле на дне, пышное дышащее тесто. Мама, побольше клади мне, полную тарелку с горкой, и дай мне большую ложку!

* * *