Где размещался медсанбат. Разместили нас в избе, на полу, на душистом сене. Здесь заночевали. Нога, пока спокойно лежу, ноет, но терпимо. Если же поднимаюсь, и нога оказывается на весу — боль невыносимая, а нога словно свинцовая. Утром рану осмотрела, перевязала симпатичная, чернявая, молоденькая медсестра, еще, помню, угостила шоколадом, приветливо посмотрела, улыбнулась, сказала «красивый», спросила, откуда.

Затем меня вместе с другими ранеными снова уложили в кузов грузовой автомашины и повезли. Машину трясло, бросало на ухабах. Боль невыносимая. Ехали медленно, долго. Наконец, остановились. Водитель сказал: «Приехали». Местечко Носовка, здесь армейский госпиталь легкораненых (ГЛР).

РАНБОЛЬНОЙ

Поместили меня в длинный палаточный барак. В нем с обеих сторон были сплошные дощатые нары. Здесь ночевали, отдыхали раненые. В этом госпитале находились только легкораненые. По сигналу «Подъем» они выходили из барака, гуляли в рощице, часть — помогали на кухне по хозяйству, на хоздворе: рубили дрова, ухаживали за лошадьми. Утром я остался на нарах один — передвигаться я не мог. Заглянула медсестра.

— Почему не идешь завтракать?

— Какой там черт «идешь»? Я на ногу ступить не могу!

Завтрак принесли. Затем пришел какой-то обслуживающий то ли недоучка-студент, то ли быстроиспеченный фельдшер, посмотрел рану:

— так у тебя же здесь касательное, кожа немного содрана и все.

Меня прорвало:

— Ах ты ж, туда твою перетуда, ты что, не видишь? Смотри (ткнул пальцем) в направлении раны. Осколок ударил в кость прямо, а где, куда он вышел? Здесь слепое осколочное ранение, а ты мне «к-а-с-а-т-е-л-ь-н-о-е»!

— Ну, хорошо, приедет рентген, тогда разберутся. (В ГРЛ своего рентгенаппарата не было). После этого меня не тревожили подъемами, пищу приносили. Через два или три дня появился передвижной рентген. Помню, меня уложили на стол лицом вверх, рентгенолог — мужчина средних лет — смотрел, коснулся пальцем раны.

— здесь больно?

— Да.

— У тебя здесь осколок 1,5х2 см.

— И я ведь тому олуху говорил, что там осколок, а он мне «касательное».

— Тебя нужно оперировать. Отправят в тыл.

Через день или два меня отправляли в тыловой госпиталь. Санитарный поезд — не менее 50 «телячьих» вагонов. Все заполнены ранеными. Лежали на сене — и внизу, и на верхних нарах — кто мог забраться. Шли разговоры, что нас выгрузят, а Нежине, но за день или два до прибытия нашего эшелона ст. Нежин бомбили немцы. Рассказывали, что творилось что-то страшное. На станции стояли три эшелона: с горючим, боеприпасами, а между ними состав с ранеными. Начался пожар, рвались мины, снаряды. Раненые, кто мог, пытались уйти или уползти со станции в разных направлениях. Одних добило, другим добавило. Этими последними еще дополнили наш эшелон. Двинулись дальше. Продвигались медленно, долго стояли на станциях. Не единожды слышали завывающее гудение самолетов. Становилось до жути страшно, ведь все мы беспомощные: не спрыгнешь, не спрячешься. Перевязок не делали. В вагоне неприятный запах, в ранах — зуд. Начали самостоятельно снимать бинты — во многих ранах черви. Я развязал — у меня тоже. «Ну, это хорошо, значит, заражения нет» — успокаивали бывалые солдаты постарше. Двигались от города к городу, но нигде нас не выгружали. Наконец, 25 октября эшелон прибыл в г. Моршанск Тамбовской области. Здесь был эвакогоспиталь № 3893. Эшелон уже ждали. Были повозки, машины, молоденькие медсестры с носилками, их добровольные помощники из выздоравливающих ранбольных. С чьей-то помощью взобрался на повозку, лег (сидеть не мог, нога на весу казалась налитой свинцом, с тупой, ноющей болью). Госпиталь разместился в корпусах школы. Я попал в небольшой одноэтажный корпус. Помню две смежные комнаты: большая, проходная, в ней человек 25 раненых, из нее дверь в меньшую, в ней было 6 человек, положили меня седьмого, сразу направо, у двери. Ходить я не мог, с большим трудом, превозмогая адскую боль, на двух костылях, е6ле допрыгивал до туалета. Почти все время лежал, да и все в палате были лежачие. Помню, у двоих ампутированы по одной ноге, у одного перебита плечевая кость руки. Говорил, в санбате хотели отнять руку, но он не дал, надеется, что срастется. Рядом со мной лежал казах. Лет сорока пяти, раненый в ногу. Он не ел сало, свинину, (сало нередко давали вместо масла) — отдавал мне: «Ешь, Тола». Я ему отдавал табак (курил я мало), делился сахаром. Развлечений никаких не было- не было даже радио, книг, газет. Да и светить было нечем, а зимний день короткий, вечера длинные. Ускоряли течение времени мои рассказы о прочитанных книгах. Читал я в свое время, особенно, когда учился в школе, много различной литературы, в т. ч. и приключенческой. Большинство же из тех, кто лежал со мной в палате, читали, по всему было видно, мало, и они охотно и внимательно слушали мои довольно подробные пересказы захватывающих «Дети капитана Гранта», «Капитан Немо», «Граф Монте Кристо» и много другого.

Медсестрой в нашей палате была Мария Кунавина, угловатая, не очень красивая, но симпатичная и приветливая девушка лет 18. Она делала перевязки, помогала во всем раненым. Часто, в свободные минуты, слушала мои рассказы. Да, я забыл сказать, что еще до ранения, на фронте. После освобождения Краснокутска (август 1944 г.) я послал письмо маме и там же получил ответ. И радость, и печаль: мама и сестра живы, в Краснокутске, брат Владимир на фронте, брат Григорий в феврале 1943 погиб на Карельском перешейке, брат Виталий после освобождения района тоже пошел в действующую армию (в декабре 1943 он погиб неизвестно где и как). Из части сообщали, что он был ранен и отправлен в госпиталь. В другом ответе писали, что служил, но ввиду обстоятельств военного времени документы части, где он проходил службу, не сохранились. Можно разное думать: часть вела тяжелые бои, был ранен, его отправили, а часть попала в окружение, и его не успели вывезти в тыл, и погиб, как погибали тысячи, чьи имена неизвестны. Возможно, умер в эшелоне, и по причине чьего-то равнодушия не сообщили. Еще на фронте я получил письмо от Володи, от отца (он находился в Котласе, куда переехал после 8 —летнего отбытия наказания на Дальнем Востоке). Теперь, в госпитале, я регулярно обменивался письмами с Краснокутском.

Уходила неделя за неделей, рана моя затягивалась, хотя полностью не закрывалась, оставался свищ. Боль